Потом, вечером, когда Рауль сидел между диванных подушек в костюме доарестантской поры, трещавшем по швам, а женщины без конца щебетали и совали ему то чашечку с кофе, то рюмку ликера, — уже тогда Лео почувствовал в воздухе нечто зловещее. В тот первый вечер Рауль сидел хмурый, на вопросы отвечал односложно, видимо, собирался с духом, с родимым кровом приходилось вновь свыкаться. В какой-то миг показалось, что Рауля трясло отвращение, он сердито отбросил угодившую под локоть диванную подушку и с плохо скрываемой неприязнью отказался от подаваемой вазочки с печеньем. Мрачный взгляд его темных глаз бродил по углам, он не слушал того, о чем тараторили мать и Айли. Он будто напряженно искал ответ на какой-то вопрос, который ему не удавалось сформулировать. Лео украдкой следил за ним — Рауль стал каким-то диким. До сих пор Лео не мог понять, почему Рауль с самого начала почувствовал себя в родном доме явно неуютно; видимо, для такого состояния необходимо усвоить стадные правила, невозможность расслабиться, волчье ощущение загнанного в угол человека, постоянную настороженность и надзор и испытать навязанность примитивного существования — выступать за самого себя становится первейшим инстинктом. А с другой стороны, захватывающие дух просторы окружающей природы, иллюзия бесконечности, способная в зависимости от внутреннего содержания или возвысить, или подавить человека; во всяком случае, казалось, что Раулю трудно снова втиснуть себя в уютное обрамление гостиной, в тесную и весьма наивную домашнюю среду. Исчезла громада стеклянной глыбины, за которой проглядывал горизонт. Садики, беседки, кусты сирени, цветочные клумбы — столь пугающе близко и осязаемо.
И в следующие дни мать и Айли не давали Раулю покоя, своей заботой они хотели как-то скрасить его пропавшие впустую годы. В шкафах отыскали отрезы довоенного сукна, это был редкостный и изысканный дорогой английский материал, такого уже никто не носил, и Рауля начали водить по портным, заказали полный комплект одежды, купили велюровую шляпу цвета мха — женщины наряжали его, будто куклу. Однако Рауль вытащил из своего обтрепанного рюкзака кудлатую волчью ушанку и повесил ее в передней на видном месте.
Лишь через неделю у Рауля начал развязываться язык.
Лео до сих пор не знал, выдумал ли Рауль все свои истории, набрался их у уголовников или на самом деле рассказывал случаи из собственной жизни; как бы там ни было, в таком изобилии грубости и циничности Лео никогда еще не встречал.
По вечерам, за кофе или чаем, женщины сидели оцепеневшие, затаив дыхание, с раскрытыми от ужаса глазами, даже при самых ужасных непристойностях и упоминании о противоестественном пороке они не морщились, сосредоточенно вбирали в себя страшные испытания, выпавшие на долю близкого человека. Эти жуткие истории вызывали у Лео отвращение, порой казалось, что окровавленные лица дерущихся людей, выпученные глаза человека, которого душат, и прочая мерзость собираются над ними облаком, которое колышется на фоне темно-золотистых обоев. Но женщины цепенели, они не прерывали Рауля, будто находились в трансе; возможно, то, что им пришлось услышать, доставляло им своеобразное атавистическое наслаждение, быть может, они были по-своему счастливы от сознания того, что хотя они и узнали о мерзостях жизни, сами они никогда не были принуждены лично сталкиваться с чем-то подобным.