— Я? Ничего.
— Почему же он не с вами?
— Не знаю. Он ушел.
— Ушел? — Лицо полковника, наполовину покрытое мыльной пеной, обратилось к Винтершильду. — Как это? Просто взял и ушел?
— Направил меня сюда и ушел.
— О, Господи, — вздохнул полковник, — еще незадача. Кстати, вы вооружены?
— Нет.
— Рад слышать. Вид у вас не особенно отчаянный. Почему вы сдаетесь?
— Говорят, я убил нескольких женщин и детей. Уклоняться от ответственности считаю трусостью.
— Совершенно верно. Это был подлый поступок. Лезвие тупое… Почему вы это сделали?
— Не могу вспомнить.
— Понятно. Причина для сдачи основательная. Кстати, если заглянете в мой портфель, во второе отделение…
Ганс послушно поднялся, полковник наблюдал за ним в зеркале.
— …найдете там наручники.
— Наручники?
— Нет-нет, прощу прощенья. Вы совершенно правы. Как глупо с моей стороны. В них нет ни малейшей необходимости.
Несколько недель спустя, после недолгого судебного процесса, на котором Ганс с начала до конца вел себя по-солдатски, не пытаясь оправдываться, в газетах появились сообщения, что его расстреляли. Погиб он храбро, не выказывая никаких чувств, что было надлежащим концом для человека, воспитанного для смерти, а не для жизни. В тех же номерах газет было объявлено, что полковник Убальдини произведен в бригадные генералы за блестящую организацию поимки государственного преступника.
Открытка так и не была отправлена, поэтому старые родители Ганса Винтершильда смирились с мыслью, что их сын погиб в последние дни войны. Когда Фридрих Винтершильд в конце концов получил официальное извещение, что его сын расстрелян, он мужественно скрыл это от супруги.
Однако полтора года спустя, когда завершенный фильм об уничтожении Сан-Рокко демонстрировался в Германии, в одном кинотеатре, когда весь экран заполнило лицо помигивающего человека, раздался пронзительный вопль, и некую старую даму вынесли из зала в обмороке. Старые люди чувствовать не разучились.