Не могу сказать, чтобы ее это как-то тронуло. Но цветы взяла.
Мужики спрашивали: и что все это должно значить. Ну я и сказал им, что у нее были именины, а что? И мужики спрашивали, а когда? Тогда я им ответил, что, ясен перец, на Сильву, раз уж ее зовут Сильвой. И они на это купились.
Ну а потом мы снова выпиваем и жалуемся на целый свет.
На политиков, на Суперчехов и на баб, и на всех, которые нас когда-либо не понимали.
День идет к концу, и уже вечер. А потом почти что ночь.
И вдруг в дверях появляется один такой тип, что просто мечтает получить урок по жизни. Это такой, кто хвастается и пиздит, и приебывается к Сильве.
И мне не нравится, что он приебывается к Сильве.
Морозильник, как всегда, поднимается первым, но мужики снова его усаживают на место. Но он поднимается второй раз и вырывается от них, как всегда, он действует, словно перец, сразу же выпрямленный, сразу же требует правды и любви, побеждающей ложь и ненависть. Тогда уже поднимаюсь я и хватаю его за плечо.
И говорю: "Послушай…".
А он говорит: "Никто не будет тут пиздеть".
А я говорю: "Ну, ясное дело, Морозильник".
А он говорит: "Никто не будет тут о нас пиздеть".
А я говорю: "Ну, ясен перец, выпей".
Вот так, просто, как обычно.
И иду.
Гляжу на Сильву, глядит ли та на меня.
А она глядит.
Думаю, а что еще она обо мне знает.
Думаю, не злится ли она все еще на меня.
Думаю, не случится ли у нас повторить это.
Еще миг мы глядим друг на друга. Продолжается это всего секунду.
Ну, ведь все это я делаю для нее. И вовсе не хочу хвастаться.
Не хочу извиняться. Не за что. Не хочу о чем-либо договариваться. Но желаю сыграть для нее в таком маленьком театрике правды и любви, чтобы она знала: я не трус. Мне не хочется просто драться. Мне хочется показать ей сейчас, что я дерусь ради справедливости на этом свете, который нуждается в действии, в противном случае – утонет в болоте. Я хочу показать ей, что умею сражаться, что способен защитить свою женщину из леса.
А тот боец не выступает. А только переключается на Сильву.
Покупает ей рюмку.
А я не хочу, чтобы он ей чего-то покупал.
Потом хватает ее за руку и притягивает ее к себе.
А я не хочу, чтобы он к ней прижимался.
Ни он, ни кто-либо другой.
Сильва – не моя баба. Но она и не чужая баба. Я хочу, чтобы она была моей.
Он же жмется к Сильве. Подхожу и вижу, что он втискивает ей в ладонь какую-то бумажку.
Слышу, как он говорит: "Я судебный исполнитель. Я тебя понимаю. Но если не заплатишь, выматываешься их своей квартиры и этой пивной".
И Сильва говорит: "Но у меня же ребенок. И я одна".
А он говорит: "У всех нас дети. И все мы одиноки".