– Куда мы все-таки едем?
– А вам не все равно?
– Нет!
– А мне – да!
– И мне!
– И мне!
– А мне не все равно!
– Вы ненормальный.
– Нормальный.
– Не спорьте.
– Я просто хочу знать, куда мы едем!
– Успокойтесь. Едем и едем.
– Куда?
– А вам не все равно?
И так около двух часов.
Ирина, сидя, как и все остальные, на полу, часто моргала, чтоб не задремать, судорожно глотала комки зевков, осторожно поглядывала вокруг… Сергей, казалось, не замечал ее маеты, внимательно наблюдал за скукой, происходившей на сцене.
Большинство же публики совсем и почти открыто не интересовалось спектаклем. Шушукались, курили, передавали друг другу бутылки с выпивкой, то и дело кто-то вставал, уходил, возвращался, запинался о ноги, извинялся. А актеры, как будто не видя этого равнодушия, то ли самозабвенно, то ли машинально бросали и бросали в зал:
– Остановки, что ли, не будет?
– Да, не будет, вам же сказали!
– Как?
– Так.
– Но куда мы едем все-таки?
– Никуда.
– Как?
– Так.
– Я хочу сойти!
– Хе-хе, забавно…
«Заба-авно», – усмехнулась Ирина и тут же кашлянула, подавившись очередным зевком…
– Вижу, не по душе пришлось, – несколько виновато произнес Сергей, провожая ее домой.
– Честно говоря, совсем.
– Понятно… А ты кого из драматургов любишь? Вообще пьесы читаешь?
– Ну как… Чехова люблю… Розова.
– Чехов, Розов… – В голосе Сергея послышались нотки иронии. – Розов – это хорошо… Но не ими одними театр жив. Некоторые вот ищут новые пути. Чаще всего дерьмо, прости, получается, иногда – удачи. – Сергей громко, как-то решительно выдохнул, огляделся. – Понимаешь, Ирина, зреет нечто такое, нечто грандиозное. Когда оно навалится, Вознесенский будет казаться детским лепетом… Это только внешне так тихо, как… как в больнице в мертвый час. Скоро закрутится… – Он говорил отрывисто, путано, не оканчивая фраз: то ли опасался высказаться определеннее, то ли сам еще не до конца сформулировал мысль, но эта путаность искуплялась голосом – жарким и в то же время глубокомысленным, почти пророческим, от которого мурашки пробегали между лопаток. – Разнесет всю эту нашу кастрюльку с переваренным борщиком… Есть, Ира, огромный свободный мир, другие цивилизации, культуры, миры целые, а мы… Именно – кастрюлька на кухне.
Они шли по темной, до жути пустой улице Декабристов, и Ирине представлялось, что рядом с ней – заговорщик, член какой-то тайной организации, и в голове вспыхивали, обжигали и тут же гасились, гасились страхом фамилии «Савинков… Гумилев… Солженицын…» И то хотелось выдернуть руку из-под локтя этого высокого, красивого, но вдруг ставшего очень опасным человека, то – тут же – прижаться к нему крепко-крепко, прирасти, разделить с ним все грядущие испытания, ужасы, беды… И несмотря на то, что все у них в итоге получилось, как и у большинства других, обычных, нормальных, – свидания и букеты, свадьба, оставленная в наследство Сергею теткой двухкомнатная квартира, рождение дочки, мелкие, а потом крупные ссоры, развод, встречи по определенным дням из-за общего ребенка, – но ощущение приобщенности к чему-то страшному и героическому, те жутковато-сладостные минуты, когда шли по пустынной улице Декабристов поздним апрельским вечером семьдесят пятого, не забывались ею никогда, не позволяли ей вычеркнуть Сергея из своей жизни, искренне считать его предателем. Ведь перестал он быть мужем – мужем в том смысле, как это слово понимала Ирина, – не ради другой женщины, не из-за пьянства, не из желания быть просто, для веселья, свободным, а ради настоящей цели. И спустя много, слишком много лет он стал победителем.