— Давай послушаем, о чём оно говорит.
— Давай.
Я приложил ухо, послушал и сказал:
— «Ни-и-ин-на… Ни-ина…» — передаёт.
Нина приложила ухо, послушала и сказала:
— «Лё-он-ня… Лё-оня…» — передаёт.
Я снова приложил ухо и сказал:
— «Вру… вру… врунишка ты, Нина…» — передаёт.
— «Нет, это ты врунишка…» — вот что передаёт.
Теперь мы уже вдвоём приложили уши, стукнулись лбами, и паутинка — тресь! — оборвалась.
— Вот жалость! — сказала Нина.
— Жаль! — вздохнул я.
Не сговариваясь, мы поднялись с земли и пошли за паутиной. Она парила в воздухе, извивалась, как струна: она была живая и озорная и куда-то летела в степь, а мы спешили за ней.
— Смотри, она убегает от ласточки.
— Смотри, она поворачивает на дорогу.
И мы идём за паутинкой, выбираемся на старую дорогу и дальше собираемся шагать; если нужно будет, то пойдём в белый город, где белые дома, белые киоски, белые ремни у милиционеров. И мы пошли бы в тот город, но ветер качнул паутинку, поднял в небо, выше телеграфных проводов, выше ласточек, туда, к мягким пышным облакам. Исчезла паутинка, растаяла.
А на земле остались столбы с белыми чашками, а между ними — туго натянутые провода, которые, по-видимому, тоже звенят. Я приложил ухо к чёрному столбу: гуд-гуд-гуд… — гудел, дрожал встревоженный столб; напряжённый стон его шёл из-под земли, бежал по дереву и дальше нёсся куда-то по проводам.
— Эй, — сказал я столбам, — о чём вы там гуд-гуд-гудите?
— Гу-ду-ду… — ответил столб.
— О чём, о чём?
— Ду-ду-ду… — повторил столб.
— Эх! — махнул я рукой. — С вами, столбами, разве поговоришь? «Бу-бу-бу, ду-ду-ду…» — и ничего больше… Айда, Нина, домой, а то далеко забрались.
И в самом деле далеко, я только сейчас заметил. Мы стояли на самой вершине горы, вокруг небо, а там, внизу, маленькая хата, такая маленькая и белая, величиной с грибок; и не видно ни окон, ни дверей, только тёмные точечки. И стоит во дворе восклицательный знак и машет мне комариной лапкой. Фьюить!.. Наверное, Лёньку хватились и теперь зовут его, а Лёньку как ветром сдуло.
— Бежим, Нина!
— Бежим.
— Давай наперегонки.
— Давай.
Несёшься с горы, и тебе кажется, что ты на Бакуне, верхом, летишь через кусты, через канавы; зелёные копны верб мчатся тебе навстречу, и лицо обдувает речная прохлада.
А вот уже и брод!
— Нина, ты приедешь завтра?
— Не знаю.
— Приезжай. Видишь, я ведь здесь один.
— Хорошо. Если с Адамом ничего не случится — приеду.
— Ну, до свидания, Нина.
— До свидания.
— Это с кем ты, Лёня, разговариваешь?
С трудом приподымаю тяжёлую от солнца голову. На груди, на локтях у меня сложные узоры, видно, что долго лежал на шероховатом камне. Каждый бугорочек, каждая ямка отпечаталась на теле. От солнца, от лежания в глазах мутно, и не сразу сообразил я, кто это меня спрашивает. A-а, мама пришла. Стоит с ведром, с охапкой белья. Будет полоскать в реке.