В хате как-то сразу стало тихо. Старая печь притаилась, широко раскрыв свою беззубую пасть. И скамейка встала у стены, тяжело, четырьмя лапами оперлась она о пол, будто ей приказали: замри! И в шкафу за стеклом, как солдатики, выстроились рюмки, бутылки, графинчики.
Хитрый народ! Посмотри, притихли, молчат, словно никто ничего не видел.
Я не стал их расспрашивать о драке — это напрасно. Ни слова не скажут. У них свои секреты. Да я и сам знаю, что пираты, Пушинки, и крылатый человечек разбежались, как только я открыл ставни. Они не любят, когда их рассматривают люди. Они маленькие, но очень гордые.
Разбежались мои невидимки. Хата стала как хата. Полно воды в корыте и тазике, вода потекла на пол, и от неё потянулись до самой печки тёмно-рыжие лужи. На такое смотреть не интересно. Я просунул палец в глазок ставни и захлопнул её.
И снова я в волшебном царстве.
Лежу и думаю: откуда он взялся, такой храбрый человечек? Наверное, родился из капель. Гусеницы, мотыльки, кузнечики, майские жуки — все они рождаются из личинок или куколок, наполненных ватой. А серебряный человечек родился, по-видимому, из падающей капли. Капля разбилась — бумс! — серебряный человечек тут же выскочил, встряхнулся и юркнул под скамейку. Там обсох, расправил крылышки и, как услышал, что капает вода с потолка, сразу ожил и стал прыгать и порхать между каплями, и ловить их, и вызванивать подковками. Такой маленький, а ничего не боится — ни темноты, ни пауков, ни Сопухи. Ишь как с разгону бросился на пиратов! Я ещё раздумывал, колебался, выглядывал из-под подушки, а он блеснул саблей — и на судно: «Вперёд!»
Интересно, как его зовут?
— Эй, человечек, как тебя зовут? — крикнул я в ту сторону, где стоит кадка и раскачивается чёрная тень.
Молчание. Ни звука. Тихо и темно, ни звука.
— Бумс!.. — ответила вдруг капля.
— Ага! — обрадовался я. — Теперь знаю: тебя зовут Бумс. Бумс, Бумсик, Бумсюк… А где твоя баба Бумсиха, где маленький Бумсёнок? Где дед Бумсило и сестра Бумсинка? Пожалуйста, скажи!
Молчит. И дух затаил.
Мне очень хочется взять Бумса на руки, рассмотреть его, обогреть, осторожно погладить крылышки. А может, и спрятать в коробочку. Э, нет! Он умрёт. Он задохнётся… Я думаю: если тёмная ночь укрыла бы меня в свои пещеры и там привалила камнями и оставила навсегда, что делал бы я один, глубоко под землёй?.. Там, где только летучие мыши, где холод и мрак? Как бы я плакал, наверное, как рвался бы на свободу, блуждая, словно слепой, в потёмках. Это ведь очень страшно.
А мотылёк? Тот самый, которого я посадил в коробку. У него крылышки были золотистые, а на лапках, на усах — жёлтая пыльца. Он был такой непоседа, такой насмешливый, так заставлял меня бегать за ним по всему двору, пока я не поймал его. Он упирался, не хотел лезть в коробку, шуршал, умолял: пусти! Я не отпустил. Я положил его в коробку, а коробку в запечек и забыл. Вспомнил только осенью, когда сушили вишни. Бросился к мотыльку — что это? Сухая скорлупа… труха… пепел… Высох, бедняга, взаперти, задохнулся.