— Я так и знал, — улыбнулся Женька.
Музыка замолкла. На многих этажах в раскрытых окнах появились головы молодых людей:
— Что там, Витёк? — кричала голова с пятого этажа голове на втором.
— Хрен его знает — что-то жахнуло! — отвечала голова со второго всем остальным головам в окнах.
— Наверное, баллончик от лака? — предположила голова на третьем.
— Может быть, но тогда это очень большой баллончик, — недоверчиво согласилась голова на втором.
— А ты Веркину башку-то видел? Ей ведерный баллон надо! — пошутила голова на четвертом.
Почти все головы засмеялись, а одна женская сказала:
— У нас окно разбилось.
— Жарьте цыпочек — идем вставлять! — отреагировало сразу несколько голов.
Окна закрылись, музыка заиграла с новой силой, никто ничего не понял.
Мы спустились с насыпи посмотреть степень разрушения помойки, асфальта, стен и окон. Но в темноте ничего не было видно.
Наутро тоже следов никаких, лишь слегка почерневший асфальт. Но это и бумагу могли так поджечь — то есть, реально, никаких следов.
Но Завод старался отыскать запал, который должен был остаться целым — его не разносит, утверждал Заводской, и оказался прав. Запал нашли. Долго вертели в руках, рассматривая, удивляясь, почему же его не разносит, потом положили в карман и забрали с собой. Моей задачей было утопить его в Ангаре. Что я и сделал, предварительно ознакомив свою команду с этой новой и неизвестной пока для нас штучкой — запал РГД.
Так пролетел этот год. Ткач учил меня всему тому, что постигал в своей Армии. Я учился всему и ездил к матери на свиданья. Жил у тетки, харчился днём большей частью у друзей, много времени проводил с подружкой. Всё, вроде бы, ничего, но беда не приходит одна. Батыр демобилизовался из Армии (он на год раньше Женьки ушел), Женька приехал в отпуск, встретить Батыра, они нахулиганили по пьяному делу, одуревшие от встречи и впечатлений, и на третий день угорели: Ткач на пять лет, Батыр — на семь. Ку-ку! — готовьте передачи!
Необъяснимо, но опять ловишь себя на мысли, что писать, точнее, окунаться в прошлое, довольно трудно, особенно быть объективным по отношению к Ткачу. Мне тогда было неполных пятнадцать, Женьке всего девятнадцать, мальчишки, в сущности, судя по возрасту. Но мое восприятие его, как личности, всегда было как восприятие младшим братом старшего. И сегодня, даже с высоты прожитых десятилетий, мне чертовски трудно воспринимать наши отношения по-другому. Его мать и отец, которым тогда было меньше лет, чем мне сейчас, также не вписываются в модель объективного восприятия времени — мне кажется, что тогда они были куда более взрослыми, опытными, мудреными, чем я сегодняшний. Читая и перечитывая письма Ткача из Лагеря, хочешь — не хочешь, окунаешься в то далекое время, а ощущения таковы, что как будто письмо ты сегодня вытащил из почтового ящика и нужно сделать то, что он просит, потому что он ждет и верит, что ты выполнишь его просьбу, приедешь, привезешь.