Одну из девочек, скорее всего «принесенную в подоле», взяла в дом моя мама, родители удочерили ее и воспитывали, как нас с Алей, ни в чем не поступаясь своими педагогическими подходами, но склад характера оказался у Валентины другой и в нашей семье она не прижилась. Училась она с неохотой, читать не любила, зато, словно магнитом, тянула ее к себе улица, влекли дворовые компании, ранняя дружба с мальчиками... Позднее, особенно когда появились собственные дети, я часто думала о ней, задаваясь неразрешимым вопросом о тайнах формирования личности: что же все-таки важнее — природа или воспитание — и каковы истинные связи между педагогической неотступностью и генетической неодолимостью?..
И уже умом много прожившего на свете человека оцениваю по достоинству мудрую дальновидность жизненной стратегии своих родителей, своевременно отпочковавшихся от Канавина, пошедших своим путем и сумевших не противостоять жизненному выбору дочерей, интуитивно почувствовать значение их труда, не создающего никаких материальных ценностей, но от этого не менее необходимого людям. Воспитывая нас, они невидимо, не без влияния с моей и Алиной стороны, воспитывались сами и к концу жизни уже мало соотносились с образом той молодой семейной пары, круг интересов которой не выходил за пределы дворика с козой и курами на улице Карла Радека в поселке им. Володарского.
Мир книг. Профессия
Очень часто внешние атрибуты моего благополучия вроде «богатого» дома и желания выглядеть «комильфо» скорее препятствовали легкости бытия, давая повод обвинить в приверженности к мещанству, буржуазным вкусам, низкопоклонстве перед чужой культурой. Но люди типа Риты Е., иногда встречавшиеся на моем жизненном пути, сначала в институте, позднее в Академгородке, не ошибались. Я действительно от бедности не страдала, я действительно была богатой, только богатство мое было иным, не тем, какое пытались приписать мне.
Ко времени поступления в педагогический институт я была до такой степени беспорядочно и стихийно начитанна, что уже настоятельно нуждалась в обретении какой-нибудь системы. Мой читательский стаж начал отсчет чуть ли не с младенчества. Снимавшие угол студенты, по существу мальчишки, из озорства, на спор обучили меня чтению по крупным буквам на обложках учебников. Едва ли не первым словом, прочитанным самостоятельно, было «геодезия».
— Чево это?
— Ну, коза такая рогатая.
— Страшная?
— Страшнее не бывает...
Коза у нас была своя, Манька, рогатая и бодливая, но по ее настроению мы с ней дружили. Днем мама уводила ее на болото пастись, привязывая к колышку длинной веревкой. Однажды пошла за ней, но уже поздно вечером вернулась одна, расстроенная, в слезах. Оказывается, Маньку украли цыгане — на мясо! Ничего не поделать, ассоциативный модус памяти проявляется непредсказуемо и неодолимо, уводя в сторону от намеченного плана воспоминаний: вот и сейчас я преодолеваю желание остановить свою память на сложных отношениях с козой Манькой и ее козлятками и с трудом возвращаю ее к детскому чтению. Помню первые книги: «Приключения Травки», «Карлик-нос», «Дед Архип и Ленька», «Серебряные коньки», «Нелло и Патраш». Авторов знать и помнить было не обязательно, проблема авторства не волновала. Судьба героев была жизненной данностью, они существовали искони, а не были плодом чьего-то придумывания. Потом пошли «Овод», «Хижина дяди Тома», «Рождественские рассказы» Диккенса. Запойному чтению способствовало то, что меня с неохотой принимали в дворовые игры: лапту, чижик, калим-бамбу, требовавшие силы, сноровки, ловкости. Я же была маленькая и при этом, выражаясь языком улицы, «жильда», путавшаяся под ногами и мешавшая серьезной игре. К тому же «всезнайка» — и прозвище у меня было обидное: «Вон Петр Великий идет, сейчас что-нибудь расскажет». Обиженная и не принятая в игру, я уходила домой и отдавалась чтению. В школе ухитрялась читать даже на уроках, разглядывая книжный текст в щель между крышкой и наклонной плоскостью парты. Однажды была застигнута за Мопассаном, который проходил по разряду запрещенного для детей чтения.