Влюбленность Лариски была громкой, болезненно изживаемой у всех на виду, сквозило в ней что-то и фарсовое; влюбленность же еврейки Р. меня пугала. Она тенью скользила около нашей семейной жизни, я никогда не слышала ее голоса: она писала письма, оставляла на пороге дома цветы; когда Евгений болел и лежал в больнице, сидела у его изголовья. При моем появлении молча исчезала; проходя мимо, со мной не здоровалась. Училась она на другом факультете, зато следы ее незримого присутствия в доме обнаруживались постоянно: какого-то знакового назначения книги, рисунки, цветы, подарки... И все со скрытыми, недоступными мне смыслами...
Еще помню студентку с нашего факультета по имени Сашенька. Почему так ласкательно называли эту крупную, очень русского типа, с гладко причесанной головой и большими серыми глазами девицу, не знаю. Ее присутствие в роли очередной влюбленной в моего мужа я обнаружила косвенным образом. Вернувшись в Горно-Алтайск после рождения дочери, я подивилась редкой ухоженности нашей квартиры, к чему тщетно стремилась при вечном отсутствии свободного времени. «Это Сашенька. Когда папе некогда, она приводит меня из садика и убирается тут», — словоохотливо пояснил Димка. Не допытываться же у ребенка, как часто бывает папе «некогда» и «убираются тут». Истина открылась как-то сама собой. Одна из студенток не пришла сдавать сначала зачет, а потом и экзамен, в ведомости около ее фамилии образовался прочерк; фамилию ее забыла, а звали студентку, судя по ведомости, Александра.
Нежелание «Сашеньки» встречаться со мной лицом к лицу было так велико, что подвигло ее на преступление: подделав мою подпись, оценку в зачетке она поставила себе сама, а потом эту зачетку представила в деканат. Училась она хорошо, так что ни у кого эта операция подозрения не вызвала. Не вызвала она должной, на мой взгляд, реакции и у моего благоверного. «Не разменивайся на мелкие чувства, — услышала я от него. — И не устраивай бесплатный театр. Ты же, — подсластил он пилюлю, — мудрая женщина... должна понимать...»
Наш брак набирал годы, многое в нем начинало держаться не столько на чувствах, сколько на началах безусловности, том пресловутом «понимании», взывание к которому порою раздражало меня.
Прощание с Алтаем
Все мы, приехав по собственному выбору или независимо от него, что-то отдав Горно-Алтайску и что-то приобретя взамен, покидали его ради более «столичных» мест: уехали Образцовы, Бочаровы, не задержалась семейная пара экономистов Вальтухов, перебрались в Новосибирск Зарибко с Голубчиковым, в Академгородок — Демидовы, почему-то прошел мимо меня отъезд семьи И. Е. Семина, но именно он выразил то общее настроение, которое оставлял в наших сердцах и памяти Горный Алтай. В повседневном течении дней, преисполненных семейных и трудовых забот, эмоциональным всплеском отозвалось его письмо. «Любезнейшая Людмила Павловна», — со старомодным изыском писал он, что не резало уши, ибо так органично сопрягалось с неординарной натурой моего бывшего коллеги. Писал же он о том, как часто на новом месте предается невольным воспоминаниям о работе, людях, природе Горного Алтая и что издали он действительно видится голубым и как живой родник памяти сливается с любимым мотивом о невозвратимости прожитых там лет: «Помните?