— Тятя идет!
Мать так оторопела, что не знала, что и делать.
— Иди, Хуоти, затопи баню, — сказала она, наконец, и принялась разжигать самовар.
Хуоти отложил в сторону материны опорки, которые он пытался подлатать, и вышел во двор. Поглядев на мельничью гору, он сразу узнал отца, хотя спина у того была согнута больше прежнего.
Микки побежал встречать отца. Но тут же вернулся в избу чуть не плача.
— Да это не тятька…
Из рук матери выпали угли, которые она насыпала в самовар.
— Господи, чего мелет-то…
И сама выбежала на улицу.
Пулька-Поавила открывал воротню.
— Долгожданный ты наш… — зарыдала Доариэ и бросилась на шею мужу… — А Иво уже не вернется…
Поавила молча гладил вздрагивающие от рыданий худые плечи жены.
В избе он снял заплечный мешок и, схватив дочь, высоко поднял ее на руках. Но когда он по карельскому обычаю попытался потереться носами, Насто испуганно отвернулась и заплакала.
— Отца не узнала, — вздохнула Доариэ, не сводя глаз с мужа.
Микки успел уже развязать котомку отца и вытащить из нее жестяную кружку и пару грязного белья.
— Вшей-то! — разочарованно сморщил он нос.
— Оставь, — прикрикнула на него мать, бросив грязное белье под лавку.
Без гостинцев вернулся домой Пулька-Поавила.
Заключенные, работавшие на строительстве моста через Онду, жили в битком набитых, холодных и сырых бараках, окруженных колючей проволокой.
Незадолго до окончания срока Поавила заболел цингой и попал в лазарет. Много недель провалялся он в этом лазарете, который и на больницу-то не был похож. Даже врачей не было — только фельдшера из военнопленных немцев и австрийцев. Люди мерли как мухи. Чуть оправившись, Поавила ушел из этого гнездовья смерти и нанялся землекопом на Онду. Но после болезни он так ослаб, что не мог заработать даже на хлеб. Вскоре он взял расчет и, забросив за плечи мешок, в котором была пара белья да помятая жестяная кружка, отправился домой. И вот, наконец, он дома…
Поспел самовар. Все сели за стол. Насто забралась на колени к отцу. Доариэ взяла кружку, которую принес Поавила.
— А получше кружки там не нашлось? — сказала она, рассматривая вмятины.
— Эта кружка дорога мне как память об одном человеке, — сказал Поавила, осторожно опустив дочь на пол.
Он взял в руки кружку и рассказал жене о прежнем ее владельце.
Вместе с ним в одной камере в кемской тюрьме сидел один русский, сосланный за что-то в Карелию. Фамилии своей он почему-то Поавиле не назвал, хотя они несколько недель пили кипяток из одного поржавевшего жестяного чайника.
— Зови меня Михаилом Андреевичем, — сказал русский Поавиле.