— Доариэ, ты что? — проснулся Поавила.
С потолка сыпался песок и древесная труха.
— Да, совсем гнилая наша избушка. Пора ее на ольховый плот поставить и вниз по речке сплавить, — проговорил Поавила, протирая глаза и смахивая с лица песок.
— Не надо было… — начала жена.
— Чего не надо было? — перебил ее Поавила, угадав, что она опять хочет сказать о царском портрете. Еще в начале войны сотский прикрепил этот портрет в углу избы, и он долго висел там, покрываясь копотью и пылью. Когда в деревню пришла весть о свержении царя, Поавила выразил свое отношение к этому событию тем, что сорвал портрет и бросил его в печь. Доариэ тогда перепугалась. Этот страх все еще не покидал ее. Ей казалось, что такое кощунство Поавиле даром не пройдет и обязательно из-за его гордыни с ними случится какая-нибудь беда.
— Всех мужику кормить приходится… от клопов до царя, — проворчал Поавила, поймав на шее клопа.
До рассвета было еще много времени, но Поавила не смог больше заснуть. Уставившись в черный потолок, на котором даже в темноте были заметны провисшие доски, он подумал вслух:
— Да, придется, видно, новую избу построить.
Доариэ глубоко вздохнула. О постройке новой избы Поавила говорил еще тогда, когда пришел свататься, только до сих пор дальше разговоров дело не двинулось. Где же ему теперь за постройку браться… Годы уже не те, да и время-то какое… Но Поавила думал иначе. Он еще до войны собирался поставить новую избу, да все проклятая бедность мешала, все приходилось откладывать. Последний раз его планы рухнули, когда он взломал дверь семенного амбара и по доносу Хилиппы попал в тюрьму. С той поры Поавила уже не думал о новой избе, да и сейчас вряд ли заговорил бы о ней, если бы на его голову не посыпались с потолка песок и труха.
Виски у Поавилы уже серебрились и горбился он все сильнее, но еще чувствовал себя крепким и верил, что хватит у него сил поставить новую избу. Самое время сейчас приниматься за постройку. Хуоти уже почти взрослый. Недоимок платить не надо. Правда, времена еще беспокойные, и что будет завтра — не ясно, но ведь он уже не тот, что был. Он и в кемской тюрьме побывал и на Мурманке работал. Поавила верил, что теперь и дышать будет легче и жизнь станет лучше. Поглощенный своими мыслями, он машинально начал свертывать цигарку, хотя ночью, как правило, не курил.
— Что с тобой? — спросила Доариэ.
— Да вот паразиты проклятые… видно, придется из-за них ставить новую избу, — проворчал Поавила, почесывая заросший затылок. — Иначе от этих тварей не избавишься.
— Кто знает, что еще будет, — заметила Доариэ.