Историю парня Николай знал. Дмитриев, Сивый, Иванов – с Балтийского флота. Он сам тоже был с Балтийского, но он был «пиджак», а эти кадровые. И другие истории он тоже знал – совсем не обо всех, но о многих. Бойцы из состава разбитых частей – мужчины и даже женщины, типа Петровой. В разных званиях и с разным опытом, но все с чем-то общим в выражениях лиц. Многие другие, резервисты и добровольцы, прошедшие какое-то обучение, но даже не успевшие добраться до линии фронта, когда она была. Однако нашедшие возможность поучаствовать в том, что началось потом. Были и третьи: люди, не умевшие вообще ничего, но имеющие свой личный счет, готовые драться арматуринами и ножами. Этих сейчас в отряде две трети, и их доля становилась все выше, потому что на смену погибающим либо получающим опыт и переходящим в иную категорию сейчас непрерывно приходили все новые. Одни смелые, другие на вид не особо, но подальше от огня, однако, не бегущие. Злые, очень злые… Некоторые злы так, что страшновато становилось даже ему. Месяц назад один местный мужик средних лет, узнав, что Николай из Петербурга, подошел к нему с таким напрягом в глазах, что сразу вспомнился курс психиатрии.
– Слышь, доктор, – спросил тогда он. – У вас там вроде колыбель культуры, так? Перекресток мира?
Он подтвердил, и очень напряженный боец, легко и небрежно держащий на плече старый «АК-47», произнес то, что Николай сначала счел детской считалкой:
За стеклянными дверями,
Шла немецкая война.
Немцы прыгали с горшками
Со второго этажа.
Много позже Николай убедился, что мужик действительно был необратимо сумасшедшим, но тогда он не был уверен и переспросил. Боец настойчиво повторил четверостишие еще раз и, явно едва сдерживаясь, сумел все же членораздельно спросить: знает ли доктор, что там, в этом стишке, дальше? Николай не знал, и боец сделал такую значительную паузу, что правая рука доктора сама собой сунулась назад, на поясницу, где под курткой на правой ягодице скрытно висел еще один, третий нож: прицепленный за клипсу небольшой складник. Потом мужик перестал давить его взглядом, закрыл руками лицо и заплакал. Отплакавшись, он объяснил, что этот стишок ему рассказал четырехлетний сын. В детских садах полно таких стишков, каждый из нас знает их с полсотни: стоит только начать вспоминать. И вот этот, самый смешной, про «немецкую войну» ему сынок рассказывал, и он тогда так смеялся… И там дальше что-то еще было, а он не запомнил, и никто не знает, кого ни спросишь, хотя здесь из разных городов люди. И даже в Петербурге вот не знают. А сынка теперь нет, и семьи нет, и не спросишь уже – но он все пытается узнать и спрашивает у всех.