– Да.
– Тогда идите в зал, – машет рукой Берни. – Оттуда гораздо лучше видно.
Но прежде чем выйти, я задаю вопрос. На который Берни, мне кажется, знает ответ.
– Почему? Почему они делают это со мной?
В ответ Берни смеется:
– Ты до сих пор не понял?
– А что я должен понять?
Старик долго всматривается в меня и наконец изрекает:
– Они это делают, потому что могут. – Голос у него усталый, но твердый. – Они долго готовились. Год, по меньшей мере.
– Это они сказали?
– Да.
– Прямо вот так и сказали, этими же словами?
– Да.
Мы стоим друг против друга несколько минут, размышляя над услышанным. Наконец Берни отмахивается:
– Ладно, идите уже в зал. Сейчас запущу.
В фойе силы меня покидают, и я прислоняюсь к стене.
– Это всегда так происходит? – вдруг спрашивает Одри.
– Угу, – откликаюсь я.
Она сочувственно качает головой. А что тут скажешь? – Пойдем, – говорю я наконец.
Она отнекивается, но в конце концов соглашается пройти в зрительный зал.
– Совсем немного осталось, – говорю я.
И думаю: Одри-то, наверное, решила, что я про кино. А я про что?
Да уж, мне сейчас не до фильма.
Мне вообще ни до чего, если честно.
Все мои мысли – о картах. О тузах. Тузах пик.
Мы идем к своим местам. На экране пока ничего не показывают.
И вот появляется изображение. Поначалу все темно, потом видны ноги каких-то молодых людей. Они идут: топ, топ.
И приближаются к одинокой фигуре на улице.
Я знаю эту улицу.
И фигура эта тоже мне знакома.
Я останавливаюсь. Как вкопанный.
Одри проходит немного вперед, а потом смотрит на меня. На мои впившиеся в экран глаза.
У меня слова не идут из горла, приходится ткнуть пальцем.
Потом ко мне возвращается речь:
– Одри, это я. Там, на экране, – это же я…
Мы видим, как бегут ноги братьев Роуз и их дружков. Как парни напрыгивают на меня и мутузят.
Я стою в проходе, а шрамы на лице отзываются болью.
Прикасаясь пальцами к подживающей коже, я чувствую, как она саднит.
– Это же я…
Из меня выдавливается лишь шепот. В ответ Одри закрывает лицо руками и плачет навзрыд.
Следующий кадр – я выхожу из библиотеки, нагруженный книгами. Потом переливающаяся огнями гирлянда на Глори-роуд. Сияющие в ночи разноцветные лампочки – «сила и слава». Сначала темно, и вдруг они вспыхивают, озаряют кинозал. Затем в кадре сцена у порога, нечто сродни смерчу, только без звука. Вот стоит моя мать, губы ее шевелятся, выплевывая мучительные, ужасные слова, которые царапают мне лицо, как когти. А потом я медленно иду от ее дома – прямо на камеру. Наконец, на экране мой путь в этот кинозал.
Последнее, что мы видим, – слова, написанные на пленке: «Испытание для Эда Кеннеди. Ты молодчина, Эд. Удачи в новых свершениях».