Как мне жаль Советского Союза Республик Социализма! Как мне жаль, что этот жуткий геополитический кадавр немецкого Франкенштейна упал мордой и захлебнулся своим страшным свекольным салатом… Слушайте меня! Я расскажу вам. Я тоже видел сон. Снилось мне, что Матушка – до сих советская, мои ничтожные оппоненты. И я эмигрировал в русские! Я записался в чекисты! И я начал искать в Зоне абсолютное оружие для установления мирового господства коммунизма. А попутно – по-пут-но! – занимался своим грёбанным математическим моделированием гравитационных интенсивностей предельных величин. Я мучил политических заключённых и гонял их… да ещё детей, солдат срочной службы… за данными и материалами. И они у меня бегали! И некоторые возвращались. Приносили мне ништяки и данные. Устанавливали мои приборы и записывали показания! Возвращались даже мёртвыми с тетрадями наблюдений! А по субботам, напившись спирту, я трахал усатых советских капралш-телефонисток… и, поверьте, был совершенно счастлив, и – слушайте! – я действительно двигал мировую, мать её, науку, вперёд. Семимильными сапогами вперёд пихал, и даже в страшном сне не лелеял я авторские, мать их, права университетских, мать их, спонсоров и попечителей… И генералиссимус Сталин пожаловал мне… чем он там жаловал своих неизвестных героев?
Жизнью жаловал, сказал новичок (…). Чем ещё пожалуешь раба? Не свободой же. На хрена она овце?
Доктор (…) сел, слово из него внезапно вышел воздух. Внимание собрания, однако, не ослабло ни на йоту.
Не надо иронизировать, дорогой мой русский Иван, сказал он грустно. Я же не фантазирую. Я плачу. У нас, грубо говоря, машина времени, машина пространства и машина желаний под боком в одном агрегате, а мы сорок лет в войнушку играем, лишь бы соседу не дать в ней разобраться… Я обобщаю, разумеется, и утрирую, сказал доктор (…) непосредственно (…). Не надо искрить камнями ваших уважаемых почек, высвечивая низость моего мысленного преступления перед человечностью. Ведь я в отчаянии, а отчаянье есть аномальная интенсивность известной природы… А в отчаянии я, потому что мы в беде. Не в Беде, не в Матушке, а в беде. А беда, повторяю, не в том, что так и не мы не знаем наверняка как, почему, из чего и зачем возникла Зона, почему локализация интенсивностей столь безумна и не воспроизводима в сфере нашего опыта… мы ведь даже конфигурации Зоны не знаем точно, милый мой (…). До сих пор! Высота обнаружения аномалий – то десять, а то и триста километров от поверхности, а то вообще спутник горит на десяти тысячах в зените… А ни одна из обитаемых станций не горит! Почему станции с людьми не горят?! Объясните мне?! Ну, а про наше доблестное бурение… Срам! Только однажды в десятом году мы зафиксировали воздействие на Зону извне – спасибо этой сверхновой, как её… Не в том беда, товарищ наш новый (…), что мы не понимаем, почему, оказывается, гравитацию можно наливать в вёдра, и какова природа памяти аномального электричества, и каким образом психоматрица конкретного человека записывается в стационарный геном и может быть воспроизведена на клоне… почему, наконец, возможна и существует машина времени… и как тот идиот в девяносто третьем году попал из Капустина прямо на «Мир»… А почему Вадим Фенимор, Проделки Фикса, остальные долгожители не стареют вообще?! Это же бесит! Мне же уже семьдесят два, я тоже хочу! (…) помолчал. Беда в том, уважаемый (…), что при нынешнем положении вещей мы этого и не сможем узнать… понять… сплясать и спеть. Мы даже не начинали. И не начнём. Ни-ког-да».