Моя любовь, изнемогающая в условиях жестокой неуверенности, которая часто приводит ее к смерти, – вот что пришло мне на помощь, чтобы придать силы и сделать меня всемогущей:
Моя горничная, помимо меня, как я узнала от нее самой в дальнейшем, написала ему, что он может прийти увидеться с ней в том же обличье, будучи уверен, что я не сочту это дурным. Он последовал ее совету и однажды, прекрасным утром, она вошла в мою комнату, смеясь и говоря, что притворная торговка находится в ее комнате с безделушками. При этой новости я начала смеяться, как и она, но над собой, так как дело не казалось мне заслуживающим смеха, но когда она спросила, желаю ли я, чтобы она его ввела ко мне, я приняла серьезный вид, спросив, не сошла ли она с ума, и сказав, что я сама к ней зайду.
В этот день развернулась большая торговля. Моя горничная входила и выходила, и у нас было достаточно времени, чтобы объясниться и сделать все заявления, которые мы хотели. Бесповоротно заверив его, что я его люблю, я грустно дала понять, что должна его забыть, потому что не могу надеяться на то, что мои родственники согласятся на наш союз. Он, в свою очередь, сказал мне, что министр, его покровитель, решил отправить его как можно скорее в Англию, и он неизбежно умрет, либо до отъезда, либо в пути, потому что не может жить без меня или, по крайней мере, без надежды, что наступит день, когда он меня получит. Мне казалось, что я не могу ему ничего обещать. Он спросил, могу ли я ему позволить приходить часто к моей горничной, все время в том же обличье девушки, и я объяснила, в какое он положение меня ставит. Он ответил, что ему достаточно того, чтобы мне нечего было опасаться, потому что его посещения никак не могут быть отнесены на мой счет; но я как раз весьма опасалась за него, потому что его переодевание являлось само по себе преступлением. Несмотря на это, порекомендовав ему быть осторожным, я заверила его, что всегда буду с большим удовольствием с ним видеться.
Графа А-ль, на восемь дюймов ниже, чем я, двадцати двух лет, одетого как женщина, никто бы не мог принять за мужчину, ни по голосу, ни благодаря некоторой полноте. У него даже были жесты и манеры, присущие нашему полу, или он их легко имитировал. Он был почти безбород и мог, когда нужно, избавиться от малейших следов бороды.
Он продолжал, таким образом, приходить ко мне повидаться два или три раза в неделю почти три месяца подряд, все время в комнате моей служанки и всегда в рамках самого глубокого уважения; даже когда мы были одни и в полной свободе, все равно; он слишком боялся мне доставить неудовольствие, чтобы предпринять что-нибудь противное должному уважению. Однако я полагаю, эта сдержанность с его стороны, как и с моей, была как раз тем питательным материалом, который был нужен, чтобы пламя любви стало негасимым.