Мы вернулись в Лондон, где, сказав, что я не в настроении, я поблагодарил компанию и вернулся к себе.
Это приключение поразило мой ум с наивысшей силой. Я не мог спать. Я с очевидностью понял, что если я не решусь избегать любых случаев повидать эту девушку, я стану человеком абсолютно погибшим. Ее лицо обладало силой, которой я не мог противиться. Я решил больше с ней не видеться, но в то же время, стыдясь слабости, что я проявил, передав в ее руки два векселя и позволив себя обманывать каждый раз, когда она обещала мне их вернуть, я написал записку ее матери, в которой советовал ей обязать свою дочь мне их вернуть или ждать с моей стороны действий, которые причинят ей большие неприятности.
Отослав ей записку, я вышел, чтобы развеяться, и, пообедав в таверне, я отправился повидать мою дочь в ее пансионе, потом вернулся к себе, где Жарбе передал мне запечатанную записку, пришедшую по «пенни-пост». Я ее вскрываю и вижу подпись Ауспюрже. Это ответ матери Шарпийон. Вот его содержание: «Я весьма удивлена, что вы адресуетесь ко мне, чтобы получить два обменных письма на 6000 ливров Франции, которые, как вы говорите, вы передали в ее руки. Она только что мне сказала, что передаст вам их лично, когда вы будете более разумны и научитесь ее уважать».
При чтении этого наглого письма кровь бросилась мне в голову с такой силой, что я забыл свое утреннее решение. Я положил пистолеты в карман и направился на улицу Данмарк в Сохо, чтобы заставить мерзавку отдать мне мои письма с помощью ударов трости. Я взял пистолеты только для того, чтобы привести в разум двух плутов, что ужинали там каждый день. Я пришел туда в ярости, но прошел мимо двери, увидев в свете луны парикмахера, который ожидал, пока ему откроют дверь. Этот парикмахер был красивый молодой человек, который приходил к ним каждую субботу после ужина, оправлять им волосы в папильотки. Зайдя за ближний угол, я там остановился, решив, что лучше подождать, пока парикмахер не уйдет. Держась за углом улицы, я увидел через полчаса, как из дома вышли Ростенг и Кумон, и был этому рад. Значит, они кончили ужинать. Я слышал, как прокричали одиннадцать часов, и был удивлен, что парикмахер так задерживается. Три четверти часа спустя я вижу, как выходит служанка, держа в руке подсвечник, и ищет что-то, что должно выпасть из окна. Я захожу, не колеблясь, открываю дверь гостиной, которая находится в двух шагах от той, что ведет на улицу, и вижу, как говорит Шекспир, животное о двух спинах, расположенное на канапе: Шарпийон и парикмахера. При моем появлении кокетка издает крик, голубок отпрыгивает, но моя трость начинает непрерывно его дубасить, не давая времени привести себя в порядок. Шарпийон, дрожащая, забивается между стеной и краем канапе, не смея, выйдя оттуда, встретить бурю моей трости, которая может попасть и по ней. Шум привлекает служанок, затем теток, затем – паралитическую мамашу; парикмахер спасается бегством и три фурии набрасываются на меня с руганью и проклятиями, настолько вне себя, что мой справедливый гнев обрушивается на мебель. Первое, что я разнес на куски, были прекрасное трюмо и фарфор, что я им подарил. Их слова приводили меня во все большую ярость, я разнес на куски стулья, круша их о землю, затем, подняв трость, я заявил им, что разобью им голову, если они не перестанут кричать. Настала тишина.