, чтобы заплатить владельцу дома. Двадцать неаполитанских дукатов составляют 80 французских. Она была очень удивлена и исполнена благодарности, видя простоту, с которой я ей выложил эту сумму. Я отправился в «Кросьель», не дав ей времени меня поблагодарить.
В этот день со мной произошло кое-что, достойное быть описанным. Я обедал в одиночку в моей комнате, когда мне объявили о венецианском отшельнике, который сказал, что меня знает и хочет со мной поговорить. Я приглашаю его войти и вижу лицо, которое мне не незнакомо, но я не могу его вспомнить. Этот мужчина, высокий как я, но худой, тощий, на вид шестидесяти лет, с чертами голода, нищеты и изнеможения, с длинной бородой, лысой головой, платьем цвета ослиной шкуры, доходящим ему до пят, подвязанным на чреслах куском веревки, с которого свисают четки и грязный платок, с капюшоном, свисающим со спины, и длинной цилиндрической корзиной, которую он нес в левой руке, держа в правой посох, предстал перед моим взором не как служитель Господа, кающийся грешник, смиренный проситель милостыни, но как отчаявшийся, который собирается, быть может, убить меня в моей комнате.
– Кто вы? Мне кажется, я вас где-то видел, но не могу вас вспомнить.
– Я скажу вам, кто я, и поражу вас, поведав вам мои несчастья; но прикажите сначала дать мне поесть и попить, потому что с позавчерашнего дня я ел только плохой суп в госпитале.
– Охотно. Пойдите и скажите, чтобы вам дали поесть там, внизу, и потом поднимайтесь, потому что вы не сможете ничего мне сказать за едой.
Мой местный лакей спускается с ним, чтобы сказать, чтобы ему дали поесть, и я приказываю не оставлять меня одного с этим человеком, который по настоящему меня пугает. Будучи уверен, однако, что я должен его знать, я с нетерпением хочу узнать, кто он. Три четверти часа спустя он поднимается снова, имея вид больного, у которого от возобновления лихорадки воспламенилось лицо. Я говорю ему сесть и говорить свободно, потому что мой слуга, находясь на балконе, не услышит ничего из того, что он может мне сказать. Он начинает с того, что называет мне свое имя.
– Я Альбергони.
Я сразу вспомнил его. Это был дворянин из Падуи, с которым я близко общался двадцать пять лет назад, когда, обретя благоволение г-на де Брагадин, покинул ремесло скрипача. Этот нобль из Падуи обладал очень малым везением, большим умом, характером, знанием света, сильным темпераментом, чтобы противостоять всем бедствиям, проистекающим от Венеры и Бахуса, распущенностью в нравах и в языке, глумясь постоянно над правительством и религией, смелый до дерзости, игрок, не дающий себе труда удерживать мошенничество в рамках благоразумия, принадлежащий к противоестественной школе, которая навлекла когда-то небесный огонь на Пентаполь. Кроме того, этот человек, которого я сейчас видел перед глазами, и который являл собой настоящий вид безобразия, был до возраста двадцати пяти лет красавцем; но это не удивительно: переход от красоты к уродству очень короток, намного более короток, чем от уродства к красоте. В первом изменении природа опускается, во втором – поднимается. Двадцать пять лет я не видел Альбергони, и пятнадцать – как я не слышал о нем. Я видел его перед собой, одетого в ужасное рубище. Вот как он говорил со мной.