– Значит, дверь будет открыта?
– Отнюдь, нет.
– А по надобности?
– Офицер, который велит приносить вам обед, будет заходить с солдатом, который за пустяк будет готовить вам постель и выносить то, что вам может доставлять неудобство.
– Могу ли я делать карандашом архитектурные планы?
– Сколько угодно.
– Прикажите же, чтобы мне принесли бумаги. Вот деньги.
– Я могу доставить вам это удовольствие. Я скажу офицеру, который приведет охрану.
Когда он увидел, что у меня там есть все, что было в комнате в казарме, он ушел, очень грустный, ободрив меня и посоветовав сохранять спокойствие, как будто это зависело от меня. Он сам запер толстую дверь, и я увидел там солдата, стоящего на страже, через квадратное окно шириной в десять дюймов. Офицер, пришедший в полдень, принес мне бумаги и разрезал мне курицу. Он разложил фуршет на блюдах, на которых делают рагу, чтобы посмотреть, нет ли там внутри писем. Еды было на шестерых. Я сказал, что он окажет мне честь, пообедав вместе со мной; он ответил, что это строго запрещено, и ответил мне то же самое, когда я спросил у него газету. У меня в карауле солдаты были счастливы, потому что я давал им еду и превосходное вино. Мне было любопытно узнать, живу ли я за собственный счет, или это платит Нина; но это оказалось невозможным, потому что гарсон из гостиницы должен был оставлять обед в кордегардии.
Там я написал карандашом за сорок два дня, без книг, все «Опровержение» «Истории правительства Венеции», написанной Амелотом де ла Хусэйе (Amelot de la Houssaye), оставив место для цитат, которые заполнил, оказавшись на свободе, когда мог работать, держа перед глазами книгу автора, которого опровергал. Меня поразил однажды солдат и почти заставил смеяться, когда я увидел его у моей двери в карауле. Вещь показалась мне невозможной. Вот эта история.
Итальянец по имени Тадини прибыл в Варшаву в то время, когда я там был, рекомендованный Томатисом и мной. Он говорил, что он окулист. Персона, которая его мне рекомендовала, была комедиантка из Дрездена, которая представила его мне как такового. Томатис дал ему что-то на обед; не будучи богатым, я смог выдать ему только добрые слова и чашку кофе, когда он пришел ко мне в час моего завтрака. Он говорил всем о своих операциях; он осуждал окулиста, который обосновался уже двадцать лет в Варшаве, потому что не знал способа удалять катаракту, а тот поносил его, называя шарлатаном, который не знает, как устроен глаз. Тадини просил меня поговорить в его пользу с одной дамой, у которой катаракта, которую другой удалил, появилась снова; она была слепа на оперированный глаз, который снова закрылся, но видела все, что ей нужно, другим глазом. Я сказал Тадини, что не хочу в это вмешиваться. Он мне сказал, что говорил с нею, и что назвал меня как человека, который может за него отвечать.