Узы и границы не были прочными. Вначале, когда отражения были редкими, каждое их появление становилось травмой, и у нас не было стратегии. Когда налицо было два или несколько зеркал, они создавали из нас цепочки и заключали всех нас в плен подражания в перекрещивающихся туннелях, где находился всего лишь один из вас. Когда распространилась амальгама, мы научились складывать наш мир, и таким образом меньшее число нас оказывалось в ловушке.
Когда малая часть кого-то из вас мимолетно отражалась в зеркале, обрывки нашего существа, принимавшие ваш облик, были почти не связаны между собой, они рождались почти независимо друг от друга. Не существовало раз навсегда устанавливаемых правил, жестких линий; мы изучали стратегии. Но было и неизменное. Всякий раз, когда кто-то из вас отражался, по меньшей мере один из нас оказывался пришит к нему.
Мы без конца оказывались бледными копиями. Несовершенства и загрязнения, приносившие нам некоторое облегчение, устранялись. Когда мы пытались спрятаться за одним, то оказывались беззащитны перед другим. Даже когда мы вытягивались и искажались, мы делали это по вашей прихоти. Мы оказывались заключены в рамках ваших патетических подражаний, копий ваших образов в искривленных зеркалах.
Но некоторые из нас, совсем немногие, единицы, обнаружили, что мы можем освободиться. В силу какой-то причуды, суть которой мы так и не поняли, поскольку за нами наблюдали наши невольные палачи, некоторые из нас нашли в себе силу восстать.
Они начинались и заканчивались в мгновения, эти наши бунты. Глоток свободы, внезапная уверенность в том, что мы способны двигаться, поднятый взгляд, стремительное растяжение и убийство, высвобождение. Вы не противостояли нам, маленькие мужчины и женщины, молча наблюдавшие за появлением ваших собственных лиц, за искривлением ваших рук, которые протягивались из зеркала.
А когда с вами было покончено, мы оказались в вашем мире.
Парламент шпионов. Трудная победа. Мы оказались захвачены, заморожены в этих нелепых телах.
Зеркала проложили нам дорогу. Мы находили других. Прижимались к ним, вглядывались в пустые помещения за стеклом и шептали. Шептали до тех пор, пока наши родичи не начинали слышать нас. Таким образом мы стали вполголоса обмениваться планами. Мы получали распоряжения, отдавали их и спорили о них. Мы были глубоко скрыты, и наши соплеменники обхаживали нас, умоляли и обосновывали свои стратегии.
Некоторые из нас убивали себя. Мы могли это делать — в телах, в которые были заключены. Мы могли умирать. Чудовищное откровение, но соблазн испытать этот новый опыт стал чересчур сильным для некоторых из нас.