– Как «не может быть», государь, когда я сам тому свидетель, – твердо повторил Николай Иванович и проводил ускользающий взгляд Александра. – Умолчу ли, Ваше величество, о невероятном транспорте, где взяли пятьсот раненых, только что получивших операцию, и их в пути оказалось не на что положить и укрыть от ливня. Они вопили о помощи, со всех сторон раздавалось стучание зубами, от которого бросало в дрожь.
Николай Иванович остановился, переводя дух и ощущая, как от своих воспоминаний приходит в тяжелую нервную испарину.
– До двадцати мертвых находили между ними каждый день… За кого же считают солдата? Кто будет хорошо драться, когда он убежден, что раненого его бросят, как собаку?
Только тут он заметил знаки, подаваемые ему Еленой Павловной, и увидел императора, согнувшегося на диванчике, с платком у глаз. Плечи Александра вздрагивали. Он стал сморкаться, тереть глаза, потом поднялся, и Николай Иванович остановился, давая ему время привести себя в порядок.
– Продолжай, – проговорил Александр, чувствуя, что на него смотрят, – это ужасно, тут и моя вина.
Есть два рода оправдания, поразился этим его словам Николай Иванович: один – просто врать, другой – говорить правду, описывая собственную вину, даже как нельзя хуже. Выслушав такого правдолюбца, поневоле остановишь свои обличения, духу недостанет сказать: да кто же, черт возьми, виноват тут, как не ты сам!
– Да, врачи тоже виноваты… виноваты, что, как пешки, не смеют пикнуть, гнутся, подличают и, предвидя грозу от разъяснения правды, молчат, – продолжал Николай Иванович. – И как у нас не хотят понять, что покуда врачи будут находиться в такой зависимости, что трясутся от одной мысли прогневать начальство, до тех пор ничего нельзя путного ждать. Если я принес хоть какую-нибудь пользу, то именно потому, что встал в независимое положение. Но всякий раз, нахрапом производя шум и брань, приносить эту пользу не очень весело. Никто и не подумает, что это делается для общей пользы, без всяких других видов… Думают сейчас, что это я для собственной выгоды.
Тут Николай Иванович, машинально провожавший глазами ходящего по зале императора, заметил, что в своем хождении Александр тщательно выбирает лишь узорчатые паркетины, на них только и наступает. «Да он, кажется, не слушает?» – подумал Николай Иванович и перенесся в Севастополь, в госпиталь, расположенный в бывших морских казармах. Лишь немногие раненые – на кроватях, большинство – на нарах. Матрацы, пропитанные кровью и гноем, по недостатку мешков и соломы остаются под больными дней по пять. В десятом часу начинаются перевязки, продолжаясь до двух или трех. В три раненых, которым необходима операция, несут в длинную, похожую на коридор комнату, и здесь на трех столах разом начинают операции. По десять-двенадцать в день, пока не стемнеет. И это еще легкий день. В войне много зла, – продолжает размышлять Николай Иванович, – но есть и поэзия. Человек, глядя смерти прямо в глаза, и на жизнь смотрит другими глазами. Много горя, много и надежды, много забот, много и разливной беззаботности. Как же остаться сложа руки одним только наблюдателем. Нет, начатое нужно кончить! Покуда чувствуешь, что полезен, покуда Господь дает здоровье и покуда не погнали тебя силой… Ты ехал в Севастополь не для того, чтобы рассказывать, что был там…