Но этого хватило. Калитка словно взорвалась вовнутрь, с ощущением, что никакого сопротивления не было вообще, и Ричер ворвался через образовавшийся пустой прямоугольник в темноту, в которой не мог разглядеть ничего. Он только чувствовал булыжники под ногами, кислый запах мусора, и темные стены, вырастающие слева, справа и спереди.
Он нащупал себе путь вдоль правой стены к заднему углу двора, где и нашел дверь. Рифлёное стекло вверху, панель внизу, гладкая металлическая ручка, и замок, который казался более новым. Стекло, вероятно, закаленное и армированное проволокой. Замок, вероятно, врезан в дверь и косяк. Совсем другое дело.
Он подождал, чтобы увидеть, если Кроселли спустится вниз и откроет её сам, что он вполне мог сделать. Он должен был услышать грохот выбитой калитки. Но он не спустился. Ричер ждал три минуты, тяжело дыша и широко раскрыв глаза, чтобы хоть что-нибудь увидеть. Но это не помогло. Он подошел к двери и снова обследовал её всю руками. Панель под стеклом должна быть самым слабым местом. Фанера, возможно, где-то три восьмых дюйма толщиной, окрашенная, удерживается в раме круглыми штапиками с выбранной четвертью. На Ричере были ботинки, которые он купил в лондонском аэропорту два перелёта назад, крепкая английская вещь с рантами и носком, твердыми, как сталь. Они уже разбивали головы и коленные суставы этой ночью. Фанера не должна была представить серьезную проблему.
Он отступил назад и ткнул вперед носком ботинка, чтобы мысленно зафиксировать цель. Потом он ударил, бах, бах, сосредоточившись на углах панели, с шумом и злостью, пока древесина не раскололась и штапики не отлетели.
Затем остановился и прислушался.
Ни звука внутри здания.
Что было совсем нехорошо. Ричер предпочел бы встретиться с Кроселли лицом к лицу на первом этаже. Ему не улыбалось подниматься по лестнице, чтобы встретить готового к схватке противника наверху.
Он подождал еще немного.
Тишина.
Присев на корточки спиной к двери, он бил по панели локтем, пока та не откинулась внутрь, словно маленькая дверца, висевшая на нескольких уцелевших гвоздях. Затем он развернулся, просунул руку и плечо через отверстие, вытянулся и зацепил ручку, что у него получилось довольно легко. У него были руки, как у гориллы. На каждой его детской фотографии рукав любой одежды открывал шесть дюймов его голых запястий.
Дверь открылась, он изо всех сил попытался занять вертикальное положение и попятился во двор, просто на всякий случай. Но внутри не было слышно ни звука. Кроселли не вышел. Не было видно ничего, кроме темноты. Внутри воздух был горячим и застоявшимся.