Он сунул на прощание руку, и Чащин удалился, начиная постепенно ощущать некоторое просветление.
Гущин ждал его в закутке отдела писем. Увидав Федора, он спросил упавшим голосом:
— Что сказал Бой-Ударов? Какую казнь Коночкин придумал для меня?
— Успокойся! Коночкин не видел снимков, — жалея товарища, ответил Чащин.
— В самом деле?! — воскликнул Гущин. — Ну какой же ты молодец! — Тут вдруг лицо его покрылось краской, он покачал головой: — Нет, это тоже никуда не годится! С какой стати тебе одному отвечать за все? Я сам пойду к Коночкину!
Странная эта перемена насмешила Чащина. Он усадил приятеля на стул и заходил по комнате: два шага в одну сторону и два в другую. Гущин ждал.
— Никуда ты не пойдешь. Роль мученика тебе совсем не к лицу, — успокоительно сказал Федор. — Мученики все были худые, вроде меня. Где ты видел толстых мучеников? А если ты хочешь бороться за правду, так помоги мне отыскать нашего редактора. Статью надо показать ему.
— Статью! — в ужасе воскликнул Гущин. — После приказа?
— Вот именно, — строго сказал Чащин. — Теперь-то я убедился, что был прав.
— Но ты же допустил невозможную ошибку: спутал учреждения! — закричал Гущин. — За это никто по головке не погладит!
— В том-то и дело, что я попал в точку! — сурово ответил Федор. — Значит, в этом городе есть по крайней мере два учреждения, в которых одинаково плохие порядки. И то, что Мельтрест имеет защитника в лице Коночкина, совсем не снимает вины с товарища Сердюка. Скорее, делает его еще более виноватым. А у Коночкина, как мне кажется, есть личные причины помогать Сердюку…
— Он — жених Виолы, — сказал Гущин, и его толстые губы задрожали.
— Тогда все ясно! — невесело сказал Чащин. — Я познакомился с Виолой и пришел к ней в дом…
— При Сердюке? — испугался Гущин.
— При нем. И был изгнан, — сообщил Чащин.
— Ну, тогда мы оба пропали, — уже без всякого страха, а так, словно констатируя факт тяжелой болезни, сказал Гущин. — Сердюк не забудет о снимках и напомнит Коночкину. Не трать, Федя, силы, иди на дно. И я с тобой. Пойду на кинофабрику. Сначала рабочим, а потом, глядишь, проникну к ним в операторский цех.
— Робость — украшение женщины и порок мужчины, — сурово предупредил приятеля Федор. — Лучше узнай, где отдыхает редактор. Мы еще поборемся!
— Не могу! На меня этот Коночкин взглядом действует. Как будто я кролик, а он — очковая змея.
— Змей, да еще ядовитых, положено обезвреживать, — напомнил Федор.
— Я их боюсь, бр-р-р!.. — и Гущин вышел из комнаты.
Полководец остался без войска. Он долго сидел в тяжелом раздумье, но никаких светлых мыслей в голове не появилось.