Она прошла уже по всей комнате — теперь настала очередь письменного стола. Он стоял посреди комнаты — отцу он достался от прадедушки, делали его в Эдинбурге, — и его тяжкая массивность казалась внушительной, индивидуальной, как громадный концертный рояль. (Позабытый рояль в гостиной выглядел совершенно безликим.) Позади стола раскинуло подлокотники кожаное кресло — теперь его вернули на старое место.
Лоурел подошла к столу. На нем напротив отцовского кресла всегда стояла фотография ее матери: Бекки оторвали от дела в саду и попросили сесть на скамейку — естественно, портрет получился несколько суровый. Теперь его больше не было. Конечно, это можно понять. Теперь здесь осталась только одна фотография — она и Филипп, сбегающие вниз по ступенькам маунт-салюсской пресвитерианской церкви сразу же после свадьбы. Отец вставил ее в серебряную рамку. (И Лоурел тоже. Ее замужество было волшебно легким, таким легким — и кратким и завершенным, и все было связано с Чикаго, а не с этим домом.)
Но на стол что-то пролили. Твердые ярко-красные капли на темном дереве — нет, не сургуч — лак для ногтей. Застывшие капли вели, как следы, к креслу, словно Фэй, примостившись на ручке кресла, намазала ногти и пробежалась пальцами по столу.
Лоурел села в кресло отца и протянула руку к верхнему ящику — никогда в жизни она не посмела бы открыть его. Он не был заперт, да и запирали ли его когда-нибудь? Ящик поддался легко, почти невесомый, как и пустой отцовский ящичек из-под сигар — единственное, что осталось в столе. Один за другим она открывала все ящики по обе стороны громадного стола — из них все выгребли. Значит, кто-то все-таки поспел сюда раньше ее.
Разумеется, все его документы хранились в сейфе у него в кабинете, ими теперь занимался майор Баллок, а завещание было в нотариальной конторе. Но что сталось с письмами, которые он получал, с письмами ее матери?
После их женитьбы мать писала отцу каждый день, когда они расставались, — так она сама говорила. Он часто уезжал на сессии суда, в деловые поездки, а она — всю их совместную жизнь — каждое лето обязательно проводила целый месяц в Западной Виргинии, «там, дома», и обычно брала с собой Лоурел. Где же все ее письма? Куда-нибудь запрятаны, вместе с ее портретом — в саду?
Их не было нигде, потому что он их не хранил. Он никогда не берег их: Лоурел знала это, прекрасно знала с самого начала. Он быстро расправлялся со всей своей корреспонденцией и, ответив на письмо, тут же бросал его в корзину для бумаг. Лоурел не раз видела это своими глазами. А если это было письмо ее матери и она звала его, он просто приезжал.