Один мой приятель сожительствует с дочерью, которую завел от собственной матери; на прошлой неделе он растлил тринадцатилетнего мальчика, прижитого им от этой дочери; пройдет несколько лет – и этот юноша женится на своей матери; таковы планы моего друга; детям своим он уготовил судьбу, подобную своей; сам он еще достаточно молод и не теряет надежды воспользоваться плодами устроенного им брачного союза. Призадумайтесь, милая Эжени, будь хоть зерно истины в предрассудке, усматривающем зло в этих связях, сколько преступлений вменили бы в вину этому почтенному человеку. Словом, в делах такого рода я всегда придерживаюсь принципа: если бы природа пожелала запретить содомию, инцест, мастурбацию и прочее, то она не позволила бы нам испытывать от этого столько наслаждения. Природа ни за что не потерпела бы того, что действительно наносит ей оскорбление.
ЭЖЕНИ. О, наставники мои, вы просто божественны! Впитывая ваши принципы, я убеждаюсь: настоящих преступлений на земле совсем немного, так что нужно без страха потворствовать любым своим капризам, какими бы необоснованными ни казались они невеждам, которые возмущаются и бьют тревогу по всякому поводу – с присущей им ограниченностью, они путают общественные условности с непреложными законами природы. Все же ответьте, друзья мои, существуют ли поступки совершенно недопустимые – однозначно преступные, пусть даже продиктованы они самой природой? Готова согласиться: она невероятно изобретательна в своем творчестве, награждая склонностями самыми непредсказуемыми, и нередко подталкивает нас на жестокости; если же, поддавшись прихоти, мы уступаем внушениям своенравной матери-природы столь безмерно, что – как я подозреваю – не останавливаемся даже перед покушением на жизнь себе подобных, то в таком случае, надеюсь, вы определяете данное действие как преступление?
ДОЛЬМАНСЕ. Никак не соглашусь с таким предположением, Эжени. Разрушение – один из первейших законов природы, а значит, ничто из ведущего к распаду, не вправе считаться преступным. Оскорбительно ли для природы то, что исправно ей служит? Впрочем, столь лестная для смертного роль разрушителя – не более, чем химера; убийство – далеко не гибель, тот, кто его совершает, лишь варьирует формами; он просто возвращает природе исходные элементы, дабы та, искусной своей рукой, воссоздавала новые существа. Творчество – великая радость для того, кто ему предается; убийство же готовит природе условия для творчества, поставляя ей материалы, которые та мгновенно перерабатывает, так деяние, безрассудно порицаемое глупцами, приобретает ценность в глазах универсальной сей созидательницы. Возведение убийства в ранг преступления – несуразность, порожденная нашей гордыней. Возомнив человека венцом всякого творения, мы забрали себе в голову, что любой ущерб, нанесенный созданию столь возвышенному, непременно явится страшным преступлением, мы сами себе внушили: природа непременно зачахнет, если неповторимый род людской исчезнет с лица земли, хотя в действительности полное уничтожение людей вернет природе частично отобранную ими созидательность, высвобождая энергию, которую она тратит на их размножение. Еще один верх непоследовательности – вы только вдумайтесь, Эжени! – любой честолюбивый правитель без зазрения совести забавляется истреблением врагов, препятствующих его величественным замыслам... жестокие и произвольные законы, столетие за столетием, приговаривают к смерти миллионы индивидуумов... а мы, жалкие незначащие людишки, не имеем права пожертвовать одним-единственным существом ради нашей мести или наших капризов? Не пора ли покончить со смехотворными варварскими запретами, с лихвой наверстывая упущенное под покровом глубочайшей тайны?