Но историк в отличие от чиновника прекрасно сознает, что передаваемая как «вверх», так и «вниз» информация очень сильно преобразуется, меняется порой до неузнаваемости в угоду самым разным интересам; так что, сохраняя только эту «верхушечную» информацию, мы сохраняем лишь иллюзии власти — то, что она хотела видеть и хотела сделать; информации о реальном положении дел тут практически нет никакой.
И был в дискуссии представлен принципиально другой подход: надо сохранять как можно больше, все, что можно, от первых шагов человека, его первого взгляда на другого человека, их общения — во всем этом начинается история. Ну, нам говорили, что это невозможно, такой объем информации не сохранишь, да и не нужно: чрезмерное обилие затрудняет ее использование. Упиралось в конце концов все или в идеологию, или в финансы: дорого. Очевидно стало, что аппарат нс заинтересован в сохранении не отобранной им информации, что он не хочет ничего знать такого, чего не знает, что никакая реальность ему вовсе не нужна.
Несколько раньше на Западе историки проявили интерес к повседневной жизни обыкновенных людей. Когда изобрели магнитофон, в США, а потом и в Европе начала развиваться так называемая устная история. Американцы первые стали фиксировать события, документы, которые по тем или иным нричинам были недоступны, например, по так называемому атомному проекту. Там многие вещи были засекречены, многое происходило вообще по приватным устным договоренностям. Кому первому то или иное решение пришло в голову, кто мысль подхватил, развивал — об этом вообще не узнаешь из документов. После войны американские архивисты-историки обо всем этом опросили действующих лиц проекта. Другая группа исследователей, тоже американцы, собирала впечатления солдат о второй мировой войне.
Это дело подхватили в Европе; особенно отличались в подобной работе французы. У них появился термин «серая история» — история больших социальных групп, крестьян, рабочих, которые не оставляют после себя воспоминаний. Французские историки собирали информацию о том, как жили французские крестьяне, например, что они ели, как обставляли свои дома, во что одевались. Подчеркну еще раз: их интересовала повседневность, но повседневность больших социальных групп, а не индивидуальные биографии, как собираем сейчас мы в Народном архиве.
У нас в шестидесятые годы тоже активно собирали воспоминания о войне, чаще всего воспоминания генералов, но и солдат тоже. Собирали солдатские письма, искали следы погибших и потерянных солдат. Порой натыкались на воспоминания «неудобные» — о СМЕРШе, например. Порой в них возникали эпизоды неожиданные, но с удивительной подлинностью деталей: на одном вечере, посвященном памяти о войне, женщина-партизанка, диверсантка из женской бригады, рассказывала, в каких чудовищных условиях они жили, как месяцами не мылись и однажды зимой, в сильный мороз, вышли к реке и стали прямо в проруби мыть свои завшивленные волосы. В 1975 году она про это рассказывала — надо же, говорит, многое забылось, а такую вот бытовую житейскую деталь до сих пор помню.