Л. А я начал думать о необходимости уехать. Чтобы хоть несколько лет прожить там, где я мог бы писать, не опасаясь, что завтра написанное заберут при обыске. Где мог бы разговаривать с людьми, уверенный, что нас не подслушают.
Когда мы прилетели в Германию, я не собирался заниматься политической деятельностью. Я хотел, пока еще способен видеть, слышать, передвигаться, побывать в тех краях, о которых мечтал с детства, которые пытался изучать, исследовать, понять... Ведь для меня всегда было непреложным сознание: наша страна - хоть она для нас, вопреки всем бедам - самая прекрасная, лишь часть огромной земли людей.
В последние московские годы я все острее, вся тягостнее ощущал безнадежность, безвыходность и невыносимость нашей жизни. И не только потому, что неожиданный звонок в дверь - слишком поздний или слишком ранний, - шум шагов на лестнице возбуждал омерзительное чувство тревожного ожидания. Но еще больше потому, что все явственнее было: мы становились опасными для наших близких, для тех, кого вызывали в КГБ, для тех, кого могли на работе, в Союзе писателей преследовать за связь с отщепенцами.
Мы оба не хотели эмигрировать. Но я надеялся, рассчитывал, убеждал себя и Раю, что если нам разрешат поехать в гости к Бёллю или по приглашению Дармштадтской Академии, то должны будут разрешить и вернуться. И для таких расчетов были основания. Когда весной 1980 года Эгон Бар, представитель с.-д. партии (тогда правящей) приехал в очередной раз в Москву, он сказал мне, что ему обещали: если в Германии я не буду выступать на политические темы, то через год-два могу вернуться. И я понадеялся на здравый смысл властей: ведь они бы на это время избавились от одного из настырных инакомыслящих, а я кончил бы книгу о докторе Гаазе и работу "Гете и театр", многое повидал бы, часть написанного оставил бы там на сохранение.
Когда в ОВИРе нам сказали, что визу предоставят не на два года, как мы просили, а на год, я обрадовался: это ограничение подтверждало мои оптимистические прогнозы.
"Неужели вы не хотите уехать?" - так меня спрашивали множество раз и московские, и зарубежные знакомые, приятели, корреспонденты... "Хочу не уехать, а поездить. Очень хочу, но только с обратным билетом".
И мы действительно улетели из Москвы с обратными билетами: Франкфурт Москва, 12 ноября 1981 года...
Р. В Москве я тоже хотела верить, что мы вернемся. Должна была верить. Он без меня не хотел улетать. Но мне было очень страшно расставаться с родными, с детьми, с друзьями... Здесь многие понимают, что значит не видеть дочерей, внуков. Но мало кто понимает, что там, в Москве, остался весь мой мир. Со всеми его несчастьями и ужасами, этот мой единственный и, вопреки всему, любимый мир. И на расстоянии, в безнадежном удалении он становится еще милее, он высветляется.