Джеймс не запамятовал, ему просто очень хотелось как-то выразить свою «радость» от встречи.
Тяжело вздохнув, он присмотрелся к гостю повнимательнее. Седрика не было в Атлантии неполных три года. Но, судя по всему, он не изменился. Даже внешне: его лицо осталось по-лондониумски бледным, никакого юго-восточного загара или следов морского ветра. И нравы его, вероятно, тоже не изменились.
— Не заметно, чтобы ссылка послужила твоему исправлению.
— О, ты даже не представляешь, насколько я изменился! — Седрик воззрился на коллекцию оружия на стене и присвистнул. — Не дурно. Только странно, что ты не пожертвовал всё это разнообразие в наш Музей.
— Если ты так изменился, почему не хочешь жить у родителей? — Джеймс упрямо не желал любезничать. Он не мог понять, рад он всё-таки видеть этого безумца или нет?
При этом Джеймс пытался незаметно дочитать письмо, но листок располагался слишком неудобно.
— Они еще не знают, как я изменился, — вздохнул однокашник и взял со стола второй бокал, — так ты не против, если я поживу у тебя какое-то время… пока они не узнают меня нового?
— Сколько угодно, — буркнул Джеймс и устало потер переносицу. Сейчас ему очень хотелось побыстрее выпроводить гостя и вернуться к письму. Сейчас не до сохранения репутации.
Но Седрик, как всегда, жаждал общения.
— Благодарю, милорд! Постараюсь Вас не стеснить. Тем более, как я вижу, ты уже приютил в своем образцовом доме одно несчастное дитя. Оригинальное дополнение к экзотическому оружию!
При этом в его голосе прозвучали такие нотки… Каких Джеймс надеялся никогда больше у него не слышать.
Лорд Леонидас поморщился еще больше, но, конечно, этих объяснений не избежать и покончить с ними нужно как можно скорее.
— Если ты о хиндийке, то она важный свидетель в моем нынешнем деле. Здесь её удобнее всего держать под присмотром. В остальном — усмири, пожалуйста, свою бурную фантазию.
— Ну, для дикарки она совсем недурно воспитана, — возразил Седрик, напустив на себя очень серьезный вид, — по крайней мере, насколько я пока успел заметить, — он живо опрокинул в себя второй бокал. — А на счет «остального» — верю! Тебе верю. Ты, дружище, скорее станешь монахом, чем притронешься к кому-то темнее чая с молоком. Но, таким образом, я делаю вывод, что сердце восточной пташки свободно… Ты не против?…
Джеймс был бы не против. Совсем не против, даже наоборот, если бы не все эти обстоятельства!
— Рад, дружище, что ты такого высокого мнения о моих нравственных правилах, — процедил Джеймс, по-настоящему теряя терпение, — но если ты действительно не хочешь причинять мне неудобств, постарайся, чтобы о присутствии её в моем доме не узнал весь Лондониум. Понимаешь, о чем я?