Было еще очень рано, когда меня разбудили голоса людей, громко споривших в прихожей. Я прислушался. Бендель не пускал ко мне. Раскал ругался на чем свет стоит, кричал, что распоряжение равных ему людей для него не указ, и насильно ломился ко мне в спальню. Добрый Бендель увещевал его, говоря, что, ежели такие слова дойдут до моего слуха, Раскал лишится выгодного места. Тот грозился, что полезет в драку, если Бендель будет стоять на своем и не допустит его ко мне.
Я кое-как оделся. В ярости распахнул я дверь и напустился на Раскала:
— Зачем ты сюда пожаловал, бездельник? Он отступил шага на два и холодно ответил:
— Покорнейше просить вас, господин граф, позволить мне взглянуть на вашу тень! На дворе сейчас ярко светит солнце.
Слова его меня точно громом поразили. Долго не мог я снова обрести дар речи.
— Как может лакей так говорить со своим господином?..
Он спокойно перебил меня:
— Лакеи тоже бывают порядочными, а порядочный не захочет служить господину, у которого нет тени. Я пришел за расчетом.
Я попытался затронуть другие струны:
— Но, дорогой мой Раскал, кто внушил тебе такую злополучную мысль? Неужели ты думаешь?.. Он продолжал в прежнем тоне:
— Люди болтают, будто у вас нет тени, — да что там говорить, покажите мне вашу тень или пожалуйте расчет.
Побледневший, дрожащий Бендель оказался находчивей меня, он подал мне знак; я прибег к все улаживающему золоту. Но и оно потеряло свою силу, Раскал швырнул деньги мне под ноги:
— От человека, у которого нет тени, мне ничего не надо!
Он повернулся ко мне спиной и, не сняв шляпы, насвистывая песенку, медленно вышел из комнаты. Мы с Бенделем, словно окаменев, смотрели ему вслед, без мысли, без движения.
Тяжело вздыхая, скорбя душой, собрался я, наконец, вернуть слово и, как преступник перед судьями, предстать перед семьей лесничего. Я вошел в темную беседку, названную в честь меня, где они должны были дожидаться моего прихода и на этот раз. Ничего не подозревавшая мать встретила меня радостно. Минна сидела в беседке, бледная и прекрасная, как первый снег, который иногда в осеннюю пору целует последние цветы, чтобы тут же растаять и превратиться в горькую влагу. Лесничий, держа в руке исписанный лист бумаги, шагал из угла в угол и, казалось, старался побороть чувства, отражавшиеся на его то красневшем, то бледневшем лице, обычно мало выразительном. Он сейчас же подошел ко мне и потребовал, прерывая свои слова вздохами, чтобы я поговорил с ним наедине. Аллея, куда он предложил нам уединиться, вела в открытую, залитую солнцем часть сада. Ни слова не говоря, опустился я на скамью; последовало долгое молчание, прервать которое не решалась даже мамаша.