Эрик снова смотрит на дисплей, что-то пишет, откладывает телефон и устремляет взгляд на стену поверх моей головы. Потом снова берется за аппарат.
– Как дела в экономической отрасли? – спрашиваю я.
– В смысле? – стуча пальцем, он даже не поднимает глаз.
– Как дела в экономической отрасли? – повторяю я. – Можешь дать какой-нибудь прогноз?
– Прогноз? – он продолжает стучать. – Нет.
Как обычно, со всех сторон на меня украдкой поглядывают. Я к этому привык. Если бы я встретился им во главе процессии, то они бы ничего такого не подумали; увидели бы на экране, как я рассуждаю о вопросах нравственности, тоже не сочли бы это необычным. Но вот то, что я просто так сижу в ресторане, передо мной стоит стакан воды, и я беседую с бизнесменом, уставившимся в свой сотовый, – это в их глазах выглядит странно. Многим из них придает уверенности один тот факт, что такие, как я, еще существуют – что мы по-прежнему ходим по земле, служим службы, молимся и делаем вид, будто у человека есть душа, а в мире – надежда. Даже во мне рождаются такие же чувства, когда я вижу незнакомых священнослужителей. К сожалению, на мое отражение в зеркале это не распространяется.
Официант возвращается с едой. Порции еще меньше, чем я опасался. Крошечная кучка облепленных макаронами раковин посреди пустой тарелки.
Брат откладывает сотовый.
– Если ты посылаешь кому-то сообщение, он тебе отвечает, ты отвечаешь ему и просишь ответить поскорее, а ответа все нет и нет, то ты будешь исходить из того, что твое сообщение не дошло – или из того, что она просто не хочет тебе отвечать?
– Так он или она?
– Что?
– Ты сначала сказал «он», а потом «она».
– И что?
– Ничего.
– Какое это имеет отношение к моему вопросу?
– Никакого, но…
– Что ты хочешь у меня вызнать?
– Да ничего!
– Не имеет никакого значения, о чем было сообщение. Это не важно.
– Об этом я вообще не спрашивал.
– Возможно, это отпечаток твоей профессии. Может, поэтому ты такой любопытный.
– Но я вовсе не любопытствую!
Он глядит на свой телефон, снова что-то печатает и перестает обращать на меня внимание. Я этому только рад, поскольку поданное блюдо оказалось столь сложным в обращении, что требует полной сосредоточенности. Нет ни крупицы здравого смысла в том, что нельзя резать макароны. Но это заповедь, по силе сравнимая с религиозными. Разрезать макаронину было бы ошибкой неописуемого масштаба. А почему – никто не знает. А что же моллюски? Приходится вскрывать каждую отдельную раковину, чтобы выудить микроскопический, абсолютно безвкусный кусочек мяса. Пальцами получается плохо, вилкой – еще хуже.