— Так и расстались?
— Я и пыталась было из-за ребенка наладить как-то, а оно — никак… Тут судьба сыграла штуку: убили его зеки. Разыскали и убили.
— За что?
— Да кто ж его знает…
Мы интересовались тюремными песнями. Я не просто слушала мелодию и слова. Надрыв заключенных, взращенный в стихах и песнях, имеет цель защитить в глубине таящуюся человеческую гордость. Тот, кто в здравом уме и твердой памяти, какое бы преступление ни совершил, — имеет точку опоры в своей совести, «жмет на все тормоза», выкрикивает в песнях и стихах: «Я человек, я есмь». Оттуда, из тюрьмы, выходят порою нешутейные произведения.
У Райки маленькие натруженные руки. Гриф гитары ей не охватить, но она так мило перебирает толстые и тонкие струны. Поет сипато — курит «Беломор», но по мелодии чистенько. Лицо выражает недоверие к слушающим. Когда кинет взгляд на нас, это значит: «Включайтесь. Сейчас общие песни будем петь…»
Бузили, сплетничали, отдыхали. Когда в фильме была Райка, съемочная группа приобретала особый колорит.
— Райка, вы вчера опять гудели?
— Господь с вами, Станислав Иванович! — Она степенно, сдвинув брови, застегивает актрисе пуговицы.
Тянет всех как магнитом — хоть нос сунуть в костюмерную. Райка подход ко всем имела.
Однажды Таня Лаврова входит замерзшая, лицо тусклое — восемьдесят километров проехала после утренней репетиции. Райка шлепает ладошками по подушке, взбивает ее и жестом предлагает прилечь Тане на свою кровать. Таня послушно ложится, и на ее ноги падает овечий полушубок. Потом чай горячий с вареньем. Через полчаса Таня неузнаваема: глазки горят, щеки порозовели. Отогрелся человек, чайком душу погрел… Конечно, Райка не могла быть преднамеренным профессионалом-преступником. Мы в юности тоже занимались такими преступлениями: лазили по убранному полю и добирали остатки. Тряслись, как зайцы, если в лесополосе ездовой заслышится. Мы тогда не попались, а Райка попалась — дали пять лет. Был такой закон: пусть сгниет на поле, но в личную «наживу» — ни боже мой.
Тюрьма ее «приголубила». Набралась молодая девушка всего, а сущность человеческих качеств осталась нерушимой. Райка не знает границ между обязанностями и душевной сноровкой.
Один раз бреду, утренняя заря, прохладно. Сейчас Райкин чай будет. Это счастье. Подхожу и вижу лежащего ничком у входа в костюмерную режиссера.
— Что с вами, Станислав Иванович?
— Зайди посмотри, — едва выговаривает он, задыхаясь от смеха.
Вхожу: ничего особенного, если не считать на пустом круглом столе мертвой белой толстенной книги, раскрытой посередине, чтоб не захлопнулась. Книга эта — «Капитал» Маркса.