Они стали громко говорить по-эстонски, спросив у меня разрешения. А мне было бы только не шелохнуться, чтоб, не дай бог, не показать, как нравится лежать на плече Ионаса. Так и доехали до какого-то продолговатого одноэтажного дома с темными окнами. Я подняла голову: где мы? Ионас ответил спокойно:
— Я согласился переночевать у него за то, что посмотрим его домашнюю картинную галерею.
— Видала? — хохотнул Отго. — Накорми его, спать уложи да еще картины покажи!
Свет засветился во всех окнах одновременно. Меня усадили в кресло, укрыли пледом и включили телевизор.
Мужчины удалились на кухню. Звякала посуда, накрывали на стол. Что-то зашкворчало, поплыл запах еды. «Только что ели… Пусть — им виднее…»
Прежде чем сесть за стол, прошли по галерее. Что-то я смотрела вежливо, что-то — с интересом.
Остановилась перед небольшой картиной.
— Ведь это Ионас!
— Такой здоровенный, а картинка такая маленькая! — захохотал Отто.
Сели за стол. Ой и вкуснота! Я пила грузинское вино. Разговор зашел о «наивном искусстве».
— Я все вспоминаю одну бабку, — говорю, — выставляется она по всем странам. Вот картина: в ночи лицо женщины между кустами, освещенное одним источником света — сбоку. Но какое лицо и как выписано! Сын у бабки моряк. Так она сделала тарелку, а по ней плывет на плотике морячок, управляя веслом…
— Ну и что?
— А вот что — тарелочку она сделала овальной, наподобие лодки… А один умелец все коней вырезает. В воскресенье надевает лаковые туфли, пиджак и несет их на базар. «Сколько стоит?» — спрашивают. «Нисколько, — отвечает. — Это я к тому, чтоб люди не забывали, какие они, кони…» Я видела этих коней и создателя их в документальном фильме Вячеслава Орехова. Да что говорить! Мне кажется, обучение в творческих вузах надо начинать с так называемого «наивного искусства». Орехов где только не лазит: и по бурьянам, и по крышам, и по деревьям… Ищет, снимает. Драгоценно все, что он фиксирует на пленке. Не называйте это искусство наивным.
Отто стал совсем другим — сосредоточенным, вдумчивым.
— Вы правы, Нонна. Я собираю такие картины и не замечаю, где наивные, а где мастеровые.
Я и не заметила, когда он, держа в руке всякие карандаши, стал шуршать ими по толстой белой бумаге.
Запели с Отто в два голоса казацкую песню. Ионас слушал очень внимательно, не шевелясь, глядя на нас исподлобья.
Я стала рассказывать что-то, чудить. Аж жарко стало — такая расталантливая я была в этот вечер, а вернее — в ночь.
Утро. Ионас подчеркнуто берет меня под руку и ведет к двери ванной.
— Прими душик, Викторовна, а мы пока соберемся.