— Не-е, у нас корова не доится…
Я как можно выше поднимаю пышку, намазанную медом, и, задрав голову, откусываю.
— Нонк, вы с медом пышки едите?
— С медом! — отвечаю.
— Если б у меня был мед, я б тебе дал.
— Заходи, — приглашает мама.
— Ему нельзя, — говорю.
— Почему, Толик?
— Батько и мамка сказали, шо ваш батько — дурак. Ваш батько в красной рубашке ходит.
— А вы кулаки! — обижаюсь я.
— Цыть! — шлепнула мама ладонью по столу. — Вас еще на свете не было, когда их раскулачили!
— Нонк! Мы раскулаченные…
— А погоны от беляков, — кольнула я, — где прячете? В кувшине на горище?
— Тетя Ира, — осторожно обращается Толя к маме, — ваша корова погуляла, так давайте десять рублей — батько послал…
Мама без слов берет из-под клеенки деньги, чтобы отдать ему для отца-пастуха.
— Ну, иди уже… — дразню его, едва терплю — скорей бы помириться. Вижу, он, как бычок, крутит чубом и кряхтит… — Толик, ты чего?
Он заплакал, не поднимая лица.
— Я застря-ал…
Ну, я тут как тут — забегаю за забор, приседаю на корточки, разглядываю его лицо. Слезы капают мне на плечо. Мама рядом.
— Ох ты, батюшки! Чернобровенький ты наш казачок…
Она побежала в сарай, взяла колун и поддела доску частокола. Доска упала на землю.
Я Толику — и пышку, и молока в кружечке. Он взял, но не сразу приступил к угощению — отдышался сперва. Привалился спиной к забору и принялся жевать пышку, запивая молоком. Я сижу рядом — помирились, значит. Вдруг как выскочит из-за угла ватага детворы да как закричит на весь хутор:
— Ур-ра-а! Нонка, Толик! Побегли кабана топтать!
Я дернулась было, но глянула на Толика.
— Сперва гроши отнесу, — допивая молоко и запихивая в рот пышку, ответил он.
— Ладно! А я побежала! Скорей!
Кабана топтать — это дело! Когда его заколют, форсункой шерсть спалят, пускают детей прыгать на туше, чтоб сало от мяса отошло. Топчем, бывало, смеемся, визжим — дело делаем!
Как по команде вылетаем из амбара — хватит. Перевернуть кабана на другой бок надо. Это взрослые делают. Как перевернут, опять нас кликнут. Прибежим — куда мы денемся! Летим дальше, пыль на дороге поднимаем. У кого родимое пятно на затылке, кто белобрысый, кто собакой укушенный…
А я — Нонка! Нарекли невинное дитя… При чем там была Нонна? Среди казацких хат, кубанских степей разве это имя для вовсе не поэтической девочки с пыльными ногами? Как ни вдалбливала мне мама любовь и память о той девушке Нонне, что приехала когда-то из Москвы комсомольские дела проверять, я все равно ее не полюбила, потому что не видела никогда. Казачки отводили иногда душу, рассказывая с издевкой, как мама понесла меня, запеленутую, в сельсовет, где сидела делопроизводитель — такая же молодая комсомолка. Долго она листала толстую книгу с именами, чтоб по-человечески записать.