Посвящение (Эстерхази, Эрдёг) - страница 261

Лазар, щурясь, смотрел на тишина и мрак. А он бы с удовольствием увидел еще папашу Мишеля, и мамашу Мари, и стену: что же будет дальше? Но экран больше не высветился; вокруг царили своих стариков с Железнодорожной улицы, мамулю и татулю, и Пишту Кенереша, Тиби Кочиша… Увидел бы Этельку, так, как видел ее в последний раз, и сына, Иллеша… Но ждал он напрасно: черная, грузная туча легла на камеру, и падала, падала неостановимо, огромными, нетающими хлопьями жирная копоть…

Надзиратель тряс его за плечо: «Подъем!» Лазар сел, огляделся беспомощно. «Адвокат ждет! Давай шевелись!» Лазар все не мог понять, что от него хотят. «Простите… что я должен делать?» — «Оглох, что ли? Адвокат ждет, сколько раз повторять?» Лазар Фекете наконец встал, одернул одежду, пригладил ладонью волосы, бормоча под нос: «Видно, сеанс окончен…» — «Что тебе?» — «Ничего…»

Помещение, куда его привели, было невелико, но казалось куда просторней, чем камера, где они были заперты с Дюлой Кишем. За столом сидела женщина лет тридцати, с длинными волосами; когда они вошли, она встала и сказала надзирателю: «Вы можете нас оставить одних?» «Как хотите, — пожал плечами надзиратель, но в дверях оглянулся. — Я тут поблизости, если что — потому что я замечаю… — и он покрутил пальцами возле виска. — Это я просто предупредить, а то он тут на соседа набросился, на того, что младенца задушил, — пришлось его перевести в одиночку!» «Все в порядке, не беспокойтесь… — натянуто улыбнулась женщина-адвокат и, как только закрылась дверь, подала Лазару руку. — Меня зовут Шаролта Недеши, я назначена защитником по вашему делу». Лазар растерянно посмотрел на протянутую ему белую, тонкую руку с ногтями, покрытыми лаком, и едва решился пожать ее. «Фекете Лазар», — выдавил он, следя, чтобы ненароком не слишком стиснуть в своей задубелой ладони, привыкшей к черенку лопаты, хрупкие пальцы женщины. «Садитесь», — показала Шаролта Недеши на стул и села сама. Вынув из сумки блокнот, авторучку, листы бумаги с каким-то машинописным текстом, она разложила их перед собой на столе. Лазар не мог сообразить, как вести себя: он подвинулся ближе к столу, облокотился на него, сплетя пальцы, потом убрал руки со стола, огладил себе лицо, пощупал пластырь на лбу; наконец положил руки себе на колени. Шаролта Недеши взяла авторучку, на мгновение закусила нижнюю губу, посмотрела на свои бумаги, вздохнула. «Я прочла ваши показания и попыталась в них разобраться. К сожалению, времени у нас очень мало. Вы, я думаю, знаете, что следствие должно идти ускоренно, на это есть предписание. С вашим комбинатом я смогла пока поговорить только по телефону, у хозяев ваших была сегодня, полчаса назад. Хотелось бы встретиться еще с вашим сыном, да не знаю, удастся ли… Дело в том… — она замолчала, потупила взгляд, поиграла авторучкой, потом, встряхнув головой, продолжала: — Но об этом попозже… Надеюсь, вы не воспримете как пустую формальность, если я скажу, что хочу в самом деле помочь вам, действительно хочу вас защищать. Однако для этого прежде всего мне нужна ваша помощь. Нужно, чтобы вы мне искренне все рассказали. Все! Потому что никогда нельзя знать наперед, на что можно будет сослаться, что может стать аргументом в вашу пользу… Думаю, вам известно, что положение у вас трудное. Очень трудное. Травма ефрейтора Белы Ковача предполагает лечение больше восьми дней, в этом уже нет сомнений, и хотя причина ее — удар о край тротуара, суд примет во внимание только вашу вину, потому что он из-за вас упал так неудачно. Врачи не дали пока определенного заключения, полностью ли восстановится его здоровье или останутся какие-то последствия… Все это я говорю вам сразу, чтобы была ясна ситуация. И… может, с этого мне нужно было начать: если вам что-нибудь непонятно, если вы что-то хотите узнать, спрашивайте без стеснения. Для того я ваш адвокат». Лазар Фекете покивал, прокашлялся: «Да все понял». Шаролта Недеши, словно потеряв мысль, снова поиграла авторучкой, бросила взгляд на свои бумаги, потом откинулась на спинку стула, положила ногу на ногу, встряхнула волосами и, чуть-чуть склонив набок голову, тихо заговорила: «Прошлое у вас чистое, с законом вы никогда в столкновение не вступали, правил не нарушали, дисциплинарных взысканий у вас тоже не было…» — «Я всегда старался все выполнять. Что предписывали, то и выполнял. У нашего брата другого выхода не было». Шаролта Недеши положила блокнот на колени, полистала его, потом быстро подняла взгляд: «Вы ведь в списке кулаков не значились, правильно я говорю?» — «Правильно. Во всяком случае, в списках, которые были вывешены на сельсовете, мы не значились. Но врать, будто очень любили нас, тоже не стану. Выдали нам табель поставок, налог за все брали… Потому и продал я землю: надоело из кожи лезть, работать впустую. Тогда-то я и приехал в город, рабочим стал». Шаролта Недеши задумалась, потом спросила: «Награды вы получали на фронте?» — «Нет. Старший лейтенант, господин Сенаши, как-то раз похлопал меня по плечу. Вот и все». — «Ранения были?» — «Мне везло. Несколько зубов выпало, сыпной тиф подхватил, ноги обморозил, так что они распухли, но потом все как-то заживало. Вот желудок еще испортил, да это все пустяки. Говорю, мне везло, не то что многим». — «На комбинате у вас сказали, что работаете вы образцово. Ветеран труда, почти всегда получали премии. Комбинат свой вы любите?» Лазар пожал плечами, кулаки его шевельнулись. «Знаете, барышня… ничего, что я вас так называю?.. Дело в том, что я землю всегда любил. Но работу я никогда себе не выбирал — что мог делать, то делал. А в чем не очень разбираюсь, за то никогда не брался. Пять лет назад сказали, чтобы я на автокар переходил, то есть чтоб научился обращаться с машиной. Работа наверняка легче, чем лопатой махать, да все равно я не согласился. С машинами я не лажу, не приучен к ним. На автокар пускай молодые садятся, у них голова лучше работает. Так я и ответил. И что для моих рук лопата больше подходит, чем баранка». — «А ведь, наверное, вам хотели жизнь облегчить: пожилому человеку, я думаю, тяжело с лопатой…» — «Это точно. На такой работе чувствуешь сразу, что годы не те уже. Потому я и старался все время держаться, не сдавать темпа. Но, должен сказать, не любили меня в бригаде за это. Даже ругались мы несколько раз». — «Но до рук дело не доходило?» — «Да что вы! Только словами… Они тоже меня не жалели, не думайте! Возраст мой они не слишком-то уважали… А так ладили мы друг с другом. Они пошутить любили. Я с ними смеялся». Шаролта Недеши снова задумалась, положила блокнот на стол, сверху бросила ручку. «В детстве или позже вы много дрались?» Губы Лазара раздвинулись в улыбке. «Да как всякий деревенский пацан. Состязались, кто сильнее. Если даже и подеремся всерьез, в конце все равно на игру сворачиваем, иначе родители отдерут. А позже — нет, не бывало такого». — «Прокурор, доктор Саси, сказал мне, что вы били сына». — «Это дело другое. Родитель ребенка своего воспитывает, как умеет. Меня отец тоже драл, когда я того заслуживал». — «Вы считаете, сын заслуживал?» — «Пару раз — даже очень. Когда пакости делал… Тут надо знать еще, что крестьянин, особенно если время трудное, иной раз своих от бессилия колотит, чтобы злость сорвать. Не всерьез, а потому что деваться некуда… Раз, в пятьдесят седьмом, кажется, гроза была. Я как раз пшеницу в ригу возил. Воз уже сложен был, и другого, кроме как поспешать изо всех сил, не оставалось. Мы вдвоем были с сыном, жена, Этелька, дома была, со своими делами, да и таскать тяжести — дело не женское. Еще на жнивье, как увидел я тучи, стал на сына кричать: подавай, мол, снопы поживее, если ливень нас тут застанет, повыбивает зерно из колоса, не говоря уж о том, что намокнут снопы, преть начнут, что мы с них намолотим? Знал я, конечно, что мальчишка наравне со взрослым не может работать, да что поделаешь, все равно надо было рваться, я тоже на этом вырос. Наконец уложили телегу доверху, увязал я ее — тут и дождь начался, крупными такими каплями. Пока на дорогу выбрались — ливень тут как тут. Накрылись мы старой попоной, да какое там: за минуту промокла попона насквозь, такой страшный был ливень, с громом, с молнией. Ругался я не знаю как: не высохнет теперь пшеница, а на послезавтра я насчет молотилки договорился. Дорога разбитая, лошадь из грязи еле ноги вытаскивает… Жалко было скотину: она одна воз тянула, а пшеницу ведь полагается только на паре, потому что груз большой… не удалось мне ей пару найти взаймы. Едем мы кое-как, вдруг споткнулась лошадь, упала, да так неудачно, что колесо в какой-то колдобине набок вывернулось, оглобля торчком вверх стоит. Супонь чуть лошадь не задушила. Крикнул я на сына, чтобы слез, помог мне, не глядел бы, раскрыв рот… Хоть колесо повернуть как-нибудь — не резать же супонь. Как ни бились мы, колесо только глубже увязло, я крыл почем зря и бога, и богоматерь… Наконец удалось как-то оглоблю вниз опустить, чтобы лошадь смогла подняться. Теперь только оставалось ждать, когда гроза кончится; лошадь тоже боялась, дрожала вся, от спины пар поднимался… Если бы дальше поехали, вполне могли бы перевернуться. Бросил я попону лошади на спину, а мы с сыном встали под дерево; я все поглядывал вверх — как бы молния не ударила… Что вам говорить: плакать хотелось от огорчения. Урожай и так не ахти какой, нам только этой грозы не хватало… Словом, стоим мы, в душе у меня все кипит, а сын вдруг говорит, да так, знаете, гордо: а правда, здорово мы, батя, справились?.. До сих пор у меня в ладони горит та оплеуха, что он тогда от меня получил. Потому что — не заслужил он, а я все же ему так съездил!.. Кого-то надо мне было стукнуть тогда: лошадь и так кнутом достаточно получила, когда мы в грязи застряли, теперь сын был на очереди». Лазар смолк, опустил голову, разжал кулаки. Шаролта Недеши сидела, облокотившись на стол. «Потом-то хоть вы объяснили сыну?..» — «Нет», — не раздумывая, отрезал Лазар. «Почему?» — «Знаете, барышня, мы ведь в почтении к старшим выросли: даже после того, как нас побьют, мы же просили прощения. Может, плохим это воспитание было, сегодня значения не имеет: таков был обычай. И если несправедливо нам попадало, все равно, бывало, прощения просишь. Родитель был прав и тогда, когда ошибался. Как же я мог оправдываться перед мальчишкой? Таков был порядок. И все всегда знали, кому предназначена оплеуха. Вот и мой сын мог понять, что если я ударил его, то это относится не к нему, а к господу богу. Только ведь руки у бедняка коротки, до бога ему не достать». — «Вы церковного бога имеете в виду — или другого