А теперь все это исчезло, и я думал — куда оно ушло от меня? Что со мной сталось? Что у меня осталось хорошего? Для чего я живу? Потеря работы не помогла мне бороться с чувством собственной потерянности. Но дело было не в работе. Я всегда мог найти другую работу. А мальчика мне никто не мог заменить. Мое самоощущение было накрепко связано с мальчиком. Он был мерилом моей ценности. И если мальчика нет рядом, чего я стою? В чем мое достоинство?
Я еще мгновение смотрел на зеркальное изображение, и стопка грязных тарелок выскользнула у меня из пальцев. Тарелки не столько разбились, сколько загремели, и наступила жуткая тишина. Кое-где раздались сдержанные смешки, и прочие наемные рабочие продолжили делать свое дело. Просто нервный срыв у официанта.
Я склонился над раковиной. Не знаю, сколько прошло времени, потом я почувствовал, что рядом стоит жена.
— Есть еще один способ сделать это, — сказала Сид. — Просто положи их в посудомоечную машину. Так тоже можно. Пойдем, тебе надо выйти.
Банкиры, брокеры или кто там еще смотрели на нас и расступались, когда мы шли мимо них к лифту. Сид держала меня за руку и улыбалась, пока мы спускались на первый этаж, и твердила, что все хорошо, все в порядке. Я не был в этом настолько уверен. Мы вышли в холл. Там было негде присесть, поэтому мы пошли на улицу и остановились, глядя на реку, как когда-то, на нашем первом свидании. Река привела меня в чувство. Река и то, что Сид не выпускала моей руки.
— С Пэтом все будет в порядке, — сказала она.
— Я знаю, — слишком быстро ответил я, едва не перебив ее.
— Просто это тяжело, — продолжала она.
Она улыбнулась, пожала плечами. Попыталась объяснить:
— В смысле, все это тяжело. Всегда. То, как мы строим свою жизнь. Работа. Дом. Делать карьеру. Растить детей. Творить свою судьбу. Как в песне поется — мечусь между желанием любить и тем, чтобы сделать предложение.
— Я знаю эту песню, — сказал я. — Это хорошая песня.
— Понимаешь, нашим родителям, бабушкам и дедушкам тоже было трудно, но трудно по-другому.
— Ты говоришь о возможности ядерной катастрофы? О Великой депрессии? О Гитлере и Сталине? Обо всем этом дерьме двадцатого века?
— Обо всем этом дерьме двадцатого века, — подтвердила она. — Война. Бомбежки. «Дружище, подай десять центов»[13]. Я не преуменьшаю. Но все было проще. И для мужчин, и для женщин. Никто не думал, что им придется делать все это.
Она обняла меня за талию, и мне показалось, что во всем городе никого нет, кроме нас.
— Трудно, — сказала моя жена. — Трудно, когда все разом.
И я подумал — все разом?