Пока шли из ресторана в номер, пока Катя была в ванной, Игорь думал, что ошибся, пригласив ее сюда.
«Связался черт с младенцем», – это было самое правильное определение того, что он чувствовал сейчас.
И все эти мысли, все сомнения разом вылетели у него из головы, когда она вышла к нему.
Он ждал ее, стоя посередине комнаты, но не рядом с кроватью – ему почему-то показалось, так ей будет спокойнее. Она вышла из ванной не в халате, как он ожидал, а в том же голубом платье с круглым воротничком, в котором была в ресторане; наверное, постеснялась переодеваться. Вышла и остановилась в нескольких шагах от него. Он сам сделал эти несколько шагов. Его вдруг охватило такое желание, да не просто желание, а самое настоящее вожделение, от которого потемнело в глазах и свело скулы.
– Катя, – хрипло сказал он, – не бойся меня. Я тебя не обижу.
Это были глупые слова, даже жалкие какие-то. Но она поверила им так, словно он поклялся ей самой жаркой клятвой. А какой клятвой и в чем?.. Она вскинула руки ему на плечи, обняла его за шею – осторожно обняла, как стеклянного, – и взглянула ему в глаза.
– Я вас не боюсь, – серьезно сказала она. – Вы очень хороший.
Он стал раздевать ее, чувствуя, что руки у него вздрагивают, как у мальчишки. И все время, пока длилась их любовь – да любовь ли? этого он не понимал, но и не стремился понять, – трогающая сердце радость от ее доверчивости, открытости соединялась в нем с жадным желанием обладать этой нежной девочкой еще сильнее, еще больше, хотя больше уж было невозможно…
Дверь в палату скрипнула; Игорь вздрогнул. Ему не хотелось видеть никого, даже медсестру. А оказалось к тому же, что это пришла не медсестра.
– Здравствуй. Извини, мы не в свой день, – сказала мама. – Но папе предложили путевки в санаторий, мы послезавтра уезжаем. Не вставай, не вставай.
Она наклонилась над Игорем, поцеловала его в щеку. Он на секунду закрыл глаза, вдыхая запах ее духов – очень тонкий герленовский запах. Мама никогда не меняла духи. Когда Игорь был маленький, их запах казался ему признаком какой-то волшебной взрослой жизни, и он мечтал поскорее вырасти, чтобы войти в эту жизнь. Потом, в пору его юности, запах маминых духов обозначал жизнь не просто взрослую, а особенную, закрытую для посторонних, и в эту жизнь он уже не мечтал войти, а понимал, что она принадлежит ему по праву рождения. Игорь не думал о том, справедливо это или нет – он просто знал, что такое право существует, и принимал его без мелкого расчета, как данность.
Теперь запах маминых духов не вызывал у него никаких мыслей. Его детские воспоминания были если не счастливыми – с недавних пор он понял, что не знает, что такое счастье, и никогда не знал, но это понимание оставило его равнодушным, – то по крайней мере яркими и разнообразными. Он был за это благодарен родителям. Но видеть их в том состоянии, в котором он находился сейчас, ему не хотелось. Да ему и никого не хотелось видеть. Точнее, он не хотел, чтобы его видели в таком состоянии посторонние люди. И с вялым удивлением понимал, что никакие другие люди, кроме посторонних, увидеть его и не могут: других людей вокруг него нет. Возможно, их вообще не бывает на свете, не только для него – ни для кого.