— Пр…, пр…, Нннн.
— Прощаю, Маркс с тобой. Бога ты не признаешь и мне не велишь.
— М.М.М. Макс, Макс, — вдруг произносит Ленин, а Надя при этом хлопает в ладоши.
Володя выпил слабо заваренного чая, и его лицо озарилось улыбкой. Надя воспарила духом: ее Володя редко, когда улыбался. Он улыбался так, только слушая Вацетиса либо Троцкого, когда те докладывали как юнкеров живыми, связанными по рукам и ногам, кидали в паровозную топку или в доменную печь, но Надя при этом не присутствовала. А здесь — улыбка. Так радуется ребенок солнцу по весне. Она тут же побежала к аппарату и позвонила Сталину, чтоб изложить радостную новость. Коба опечалился, тут же собрался, прихватив с собой цианистый калий, и помчался в Горки.
— Мой рад Лэнын улыбка, очен рад, а то цианистый калий со мной, но нэ буду дават, нэт рэшэний Политбюро.
— Ты, Коба, коварный человек в чем-то похож на меня, только очень грубый и беспардонный. Это мне в тебе очень нравится, — вдруг заговорил Ленин на чистом русском языке. — Когда я прошу, ты не приносишь свой цианистый калий, а когда мне легче и я начинаю надеться, что смогу возглавить мировую революцию, ты несешь. Ты хороший политик, образования никакого, сколько дважды два не знаешь, а пролетарский политический деятель из тебя получится. А твоя грубость — свидетельство необразованности.
— Ти полэтический завещаний написал, обещал мне, — сказал Коба и ударил Ленина по плечу. Ленин сжался и набычился. — Ну, твоя простит Коба, Коба шутка — не далше. Моя приглашает на балкон на фото на история — Лэнын — Сталын в Горках.
Ленин снова ожил и позвал сиделку Надю.
— Лучший костюм, лучшего фотографа. Для истории. Коба, идем.
Ленин сделал попытку подняться, чтоб облачиться в костюм, но зашатался. Коба помог Наде одеть мужа, взял его на руки и вынес, усадил на скамейку. Фотографы уже стояли и клацали фотоаппаратами.
— Прогони всех, Коба, у тебя это хорошо получается. Меня беспокоит один вопрос, Коба, и я не знаю, кому его задать. Придется задать тебе. Троцкий ко мне не приходит, почему не приходит, Коба? вы там… заговор устроили против моего друга Троцкого. А Троцкий еврей, как и я. Ну да ладно, Маркс с вами. Так вот меня беспокоит один и тот же проклятый вопрос. Он архи важный: кем я останусь в истории? насколько будет благодарен мне социалистический мир и все человечество за вклад во всемирную историю? Почему до сих пор нет ни одного памятника вождю мирового пролетариата? Ты знаешь, почему я сбежал из Петрограда? там так много памятников царям, что надо было три года их выкорчевывать. А кто бы это мог сделать? Войска, конечно. Латышские стрелки, а латышские стрелки оказались нужны фронту. Да и пусть памятники царям останутся. В какой-то мере мы тоже цари, хоть и пролетарские, но все же, цари. Далее. Это архи важно. Когда мы начнем переименовывать города и называть их именами вождей мировой революции? Почему не издаются мои книги миллионными тиражами? Ведь это величайшее достижение мысли. Нет ни одного философа на земле, который бы написал так много, так понятно, так просто и в эту простоту вложил столько глубокой мысли. Ты тоже начни писать и членам Политбюро скажи, пусть берут перо в руки. Что это ты выпустил две жалкие статейки и в каждом предложении по пять-шесть стилистических ошибок, я уже не говорю о грамматике. Я знаю, что рабочие пишут мне пожелания скорейшего выздоровления, где эта почта? Вы там организуйте массы, пусть пишут — это бальзам на душу.