За время пребывания на Колыме, с легкой руки капитана Еремеева, Дуче изъездил почти все лагеря управления, не избежав, конечно же, карцеров и пересылочных бункеров. Много зловещих лиц довелось мне видеть в своей жизни, но ни одно не дышало такой яростью, как лицо старого уркагана Муссолини, когда он вспоминал лагерного кума. Зоркий глаз этой мрази следил за ним везде, где бы он ни был. Змей лишь ожидал удобной минуты, чтобы расправиться с неугодным вором раз и навсегда, но судьбе было угодно распорядиться иначе.
Вместе с первыми признаками весны 1953 года на Колыму пришли тревога и переполох. Умер вождь всех народов Иосиф Сталин, и никто из начальства не знал, чего теперь ожидать от властей. Все страшились неопределенности, начиная с начальника Дальстроя и кончая самым последним вольнонаемным рабочим, ибо у всех было рыло в пуху. Притаился на какое-то время и капитан Еремеев, видно, и его высокие покровители оказались не столь уж всесильны.
Но Муссолини смерть Сталина принесла лишь удачу. Быть может, одной из самых замечательных черт его интеллекта была способность к очень быстрой, почти мгновенной реакцией на внешние события. Воспользовавшись благоприятным моментом, когда легавым было не до него, он провернул одно дельце, которое впоследствии оправдало все его усилия.
За несколько месяцев до этих событий пришел на Колыму большой этап из Москвы. Как водится, пара десятков человек по дороге умерли, не выдержав испытаний, а те, которые выдержали дорогу, впоследствии завидовали мёртвым. В то время для того, чтобы здоровый молодой человек, начав свою лагерную карьеру в забое на зимнем воздухе, превратился в доходягу, требовалось от двадцати до тридцати дней. При шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночевках в пятидесятиградусный мороз, в дырявой брезентовой палатке, побоях десятников, старост и конвоя, а порой и меньше того. Находясь среди всего этого кошмара, поневоле и сам становишься жёстким. Вся низость, которая прячется в глубинах человеческой души, всплывает на поверхность у тех, кто недостаточно силён духом, чтобы перенести все невзгоды, связанные с заключением.
Был среди того этапа один пожилой интеллигент – седой и высокий врач, родом из Ленинграда. Я уже говорил, что на Колыме интеллигентов, мягко говоря, не любили. Не обошла стороной эта ненависть питерского доктора и лежать бы ему через месячишко-другой на погосте, в братской безымянной могиле, если бы не вмешательство в его жизнь Муссолини. Разговорившись как-то ночью с Савелием Игнатьевичем – так звали врача, – Дуче понял, какую выгоду можно в будущем извлечь из этого знакомства. Дело в том, что Савелий Игнатьевич был не просто психиатром, а профессором и одним из ведущих в этой области специалистов в стране. Но кому нужен был психиатр, хоть и профессор, на прииске, где он даже не пахал, а, скорее, доживал последние дни?