- Она у тебя учитель? Где работает, кем?
- В вечерней школе. Историю преподает, географию, ну и обществоведение.
- А отец? - Вопросы Ильи Григорьевича были емкими, выверенными. Он, как всегда, кратчайшим путем, добирался до сути.
- Развелись они, - со вздохом, ответил я. - Списали отца после вынужденной, запил...
- Как, как ты сказал, "после вынужденной"? - оживился директор. - Он что у тебя, летун?
Я, молча, кивнул.
- Что закончил, не знаешь?
- Николаевское военно-морское училище летчиков имени Леваневского.
Я знал биографии близких родственников по годам и, чуть ли, ни датам, как, впрочем, и любой другой человек, кому довелось подавать документы на визу в советское время. На нашего Небуло это произвело впечатление.
- Ладно, иди, - коротко бросил он и что-то черкнул в своем ежедневнике. - Учителю скажешь, что я вызывал.
Имея такую отмазку, можно было вообще не идти на урок, догулять его до конца. В иные златые годы я так бы и поступил. Только время не позволяло. Мой отсчет в этой реальности пошел на считанные часы. Было бы дуростью, потратить их столь нерачительно. Где-то там, в прошлой своей жизни, я уже начал искать очки.
Надежда Ивановна стояла у черной доски, под надписью "Как я провел лето". Обернувшись на шум, и увидев меня, стоящего на пороге, кротко сказала:
- Садись, Саша.
И я зашагал, немея ногами, на зеленый свет Валькиных глаз.
Естественно, все смотрели, шушукались, толкали друг дружку локтями. А какая-то падла подсунула мне под седалище канцелярскую кнопку. Чуть было ни сел!
Впрочем, все это мелочи по сравнению с тем, что для бабки Филонихи это было второе действие, первого в ее жизни, большого, настоящего бенефиса. Казалось бы, на что там смотреть? Обычное школьное платьице с черным передником, белым воротничком и кружевными манжетами. Даже свои роскошные волосы она решила не распускать, а заплела в одну большую косу. Но все это смотрелось настолько контрастно по сравнению с ее каждодневным видом, что не могло не убить наповал.
Было еще в Валькином облике нечто такое, что настоящий мужчина может увидеть и оценить только с позиции возраста. Она была внутренне озарена ровным, домашним светом, имя которому, счастье. Ее вечно ссутуленный позвоночник, смотрелся теперь, ликующим восклицательным знаком.
Даже я Вальку любил, как любят добротную, красивую вещь, сделанную своими руками. Если судьба страны складывается из человеческих судеб, ей привалило немножко счастья. Только ради одного этого стоило помирать.
Ни на кого это чудо, естественно, не смотрело, но и не было в ней ни тени высокомерия. Интуитивно Валька выбрала верный ход, всем своим видом показывая, что ничего сверхъестественного не произошло, не надо аплодисментов, просто она отыграла скучную роль деревенской Золушки и вживается теперь, в новый образ.