Он повернул лампу, дав, наконец, отдых моим глазам. Сейчас даже свет от потолочных плафонов казался приятной полутьмой.
И что тут было выбирать? Мне представились огромные весы, с медными, позеленевшими от времени чашами и острой, похожей на копье, стрелкой. На левой чаше стоял Кирюшка. В майке, измазанной клубничным соком, с исцарапанными коленками, с разлохмаченными пшеничными волосами. Он смотрел на меня по-взрослому, испытующе. И словно что-то хотел показать глазами, на что-то намекнуть, но я не понимал его. На правой чаше стояли мои дурацкие принципы. Вернее, лежали – груды книг. Догматика, литургика, каноническое право… Чаши были в равновесии, но на одной – мёртвые буквы, а на другой – живой человек. Мой сын. Иван Лукич, конечно, враг. Настоящий, матёрый. Враг всего, что мне дорого, ради чего я живу. Но мой враг – прав. Пафнутии приходят и уходят, а Кирюшка… а Лена… Что, в конце концов, случится с Церковью, если я сыграю эту идиотскую роль покаявшегося террориста? Пафнутий так и так станет Патриархом и развернётся по полной. Но ведь не запретит же он Литургию служить, не полезет же толстыми пальцами догматику править? И так ли уж много от него зависит? Что, батюшки на местах разом изменятся, разом ломанутся толерантность проповедовать? Как крестили, исповедовали и причащали, так и будут. Церковь – это же как океан. Мало ли какие волны на поверхности, а в глубине – всё будет по-старому, всё тихо. Пусть владыка тужится, обнимается с безбожным миром, спасая свою «бутылку», гордясь собою, своим неоценённым подвигом. А я спасу близких. Дальних же и без меня спасёт Господь… Я подошёл к левой чаше – и шагнул на неё, обнял Кирюшку.
– Ладно, – буркнул я, опустив подбородок на грудь. – Сыграю в вашем спектакле. Радуйся, дырку сверли! Только ведь и тебе, Ваня, умирать придётся. И что тогда?
Он пару секунд помолчал, потом широко улыбнулся, демонстрируя мечту стоматолога, и небрежно отмахнулся ладонью.
– Ой, Саша, ну какой же ты душный! Только-только по-умному начал, и опять. Я ж агностик, меня этим лечить не надо. Фиг его знает, что тогда… в смысле, когда помру. Тогда и будем разбираться. А сейчас дело делать надо. Не ради ордена, а чтобы не развалилось тут всё на фиг! Дошло?
– Дошло, – кивнул я. – Попить дайте. И помыться.
– Угу, – откликнулся Лукич. – И потанцуем… Короче, сейчас всё будет, все удобства. Только один маленький штрих. Бумажечку одну подпиши, и всё. Погоди, тебе ж неудобно…
Он проворно подскочил к моему креслу и отстегнул фиксаторы, стягивавшие мои запястья. Ноги на всякий случай оставил.