– Кюммеля нет. С тмином есть голландская буза.
– А мне сотерн, если можно, – сказал я.
– Что у него там? – спросил Владик у Миши, показывая глазами на мой пакет.
– Это потом, – ответил Миша. – Сейчас давайте царапнем.
– Открой ему, – сказал Владик, передавая Мише бутылку.
– А вы незнакомы, – сказал Миша светски. – Это московский писатель…
– А мне не один хрен? – прервал его Владик. – Пусть пьет.
– Он зимой не в духе, – пропела Тамара.
– Молчи, падаль, – отозвался он. – Еще слово скажешь, выгоню.
Мы выпили, без слов и не разом. Владик вдруг сел в кресло, вцепился пальцами в ручки, и по лицу покатился пот. Потом он простонал, и его отпустило. Он вытер руками лицо, погладил грудь, подошел к окну и уперся кулаками в подоконник. Потом быстро налил себе еще водки, проглотил, постоял несколько секунд в напряженном ожидании, но на этот раз обошлось. Он вздрогнул всем телом и расслабился.
– Тамарка, – сказал он, повеселев, – сальто прогнувшись назад с приземлением в шпагат!
Тамарка отошла в угол, разбежалась и, подпрыгнув, перевернулась как он сказал. Железняк захлопал в ладоши и шепнул мне:
– Ты ее не узнал? Селищева, олимпийская чемпионка.
– Селищева? Тогда не чемпионка, – пробормотал я. Откуда-то я знал, что Селищева могла стать чемпионкой, но с чего-то сорвалась и чемпионкой стала другая, тоже наша, но не Селищева.
– Брусья, – сказала она, услышав. – Брусья – моя коронка. Я на бревне травму получила, а на брусьях бы у меня было золото.
– Твое золото из дерьма смолото, – проговорил Владик и засмеялся искренне: – Ха! Ха! Ха! – через паузы.
– Вот таким я тебя люблю, – сказала Тамара, тоже искренне.
– Так вы писатель? – обратился ко мне Владик.
– Точнее, переводчик, – ответил я.
– Не один ли хрен! – заметил он, на этот раз доброжелательно. – И чего сейчас переводят?
Я сказал.
– Значит, в основном Африку и Азию? Я так и думал, – сказал он, опечалившись. – Сводолюбивые, в рот компот, материки… А моего друга Эрни Освальда небось не переводят. Эрни Освальд из Орвилля, писатель… Не знаю, чего он там пишет, но живет мужик не хуже Льва Толстого. Дом в Чикаго, вилла в Испании, гарем в Орвилле. Кирюха экстра-клаcca, шанель может пить. Но не колется, – сказал он строго, помолчал и информативно кончил: – Сейчас операцию сделал: все свое отрезал на фиг и женский орган пересадил… Сорок восемь лет человеку…
Из угла, где сидел со стаканом в руках Кудрявцев, раздались первые такты карменовской сегидильи. Он заворочался, мелодия повторилась.
– Возьми трубку, – сказал, ухмыляясь, Владик.
– Чего? – спросил Кудрявцев.