Во всяком случае, одно можно сказать твердо: романы возникли на марше, в дороге, на перепутье. Отсюда все их еще не просеянные через сито устоявшейся, эстетической системы крайности, все их «излишества». Композиционные, фабульные, словесные, интонационные, какие угодно. Все их впечатляющие неожиданности, но и все их очевидные неловкости.
Начну с того, что роман «Сито жизни» написан в никак не свойственной восточной традиции форме внутреннего монолога, иногда переходящего в монолог «косвенный», а иной раз и в ничем не сдерживаемый, необузданный «поток сознания». Именно так возникают перед читателем различные эпизоды жизни Серкебая, выхваченные из прошлого отнюдь не в хронологическом порядке, а чисто ассоциативно, порой без всякой логической связи с предыдущим и последующим воспоминанием.
Бывает в этой книге и так, что какое-нибудь видение прошлого, едва обозначившись, внезапно влечет за собой другое, а то, в свою очередь, третье, и тогда мысль героя ветвится у нас на глазах, превращается в череду лирических отступлений, уводящих в самые глубины его памяти. А иной раз воспоминания героя так же неожиданно обрастают обильным этнографическим материалом, прихватывая попутно то старинное предание, то поучительную притчу, а то и просто какое-нибудь бытовое происшествие. Я уж не говорю о поговорках, пословицах, описаниях различных ремесел, обрядов, праздничных и культовых действий, чему в книге уделяется немало места.
Тут важно еще отметить, что решающие повороты в жизни Серкебая так или иначе связаны с решающими событиями в жизни его страны, его народа. Исторический фон романа «Сито жизни» вобрал в себя и восстание 1916 года, и голод той поры, и массовое переселение в другие края, и установление Советской власти в Киргизии. На судьбу и самосознание героя не могли не повлиять коллективизация, суровое время Отечественной войны, трудности восстановления хозяйства после победы. Словом, эту книгу можно было бы рассматривать как сжатую энциклопедию киргизской жизни в двадцатом столетии, если бы не одно обстоятельство.
Как это ни странно, но вопреки «модернистскому» ассоциативному течению воспоминаний повествование Н. Байтемирова нет-нет да и соскальзывает, если не прямо в сказку, то в заведомо чудесную сферу, где легко может произойти нечто небывалое, почти фантастическое. Где прихоти воображения, счастливые совпадения и роковые случайности — о радость! — позволяют хоть на время позабыть о докучливых мотивировках (и сюжетных, и психологических), о событийной логике, о причинно-следственных связях.