— Ну, что ты мне хотел сказать? — спросил Януш.
Эдгар достал из жилета оранжевый листок.
— Телеграмма от Гани.
— Покажи, — заинтересовался Януш.
— «Перевела тысячу телеграфом Banco Italia Рим привет Ганя», — прочитал Эдгар.
— И подписалась — Ганя, — улыбнулся Януш.
— Сладостное имя Ганя, как говорит Налковская. Ну и что теперь?
— Тысяча долларов — это очень большая сумма. Щедрость у Гани и польская и американская сразу. Это хорошо.
— Но даже и самая большая сумма когда-то кончается. Тысячи долларов Ариадне хватит ненадолго. А что потом? Как ты все-таки с нею думаешь поступить? Возьмешь в Варшаву?
— С ума сошел! Что ей там делать?
— А как она, собственно, здесь очутилась?
— Она вот уже десять лет у этих базилианок…
— Почему не в Париже?
— Видимо, там настоятельница не очень-то верила, что сможет ее удержать.
— А ей это было так важно?
— Ты знаешь, мне кажется, что им действительно важно спасение душ всех этих…
— А почему она не постриглась?
— Не знаю.
— Столько лет послушницей…
— Всем послушная послушница, — усмехнулся Януш.
— Ты циник.
— Знаю. Просто глупый каламбур. Но я действительно в отчаянии. Ведь она же из-за меня покинула этот монастырь…
— А что ты ей сказал?
— Ничего. Право же, ничего.
— Ты сказал ей, что любишь ее?
— Что ты выдумываешь! Просто мое появление пробудило в ней волю к жизни. Вот она и бросила все.
— Так что же, отошлешь ее сейчас в Париж?
— Никому она там не нужна.
— Как-нибудь устроится.
— Ты представляешь себе Париж для такой вот, которая возвращается… Нет более жестокого города.
— Ну и что же?
— Если бы не этот проклятый гитлеризм! Года два-три назад Берлин был бы для нее то, что надо. А теперь об этом не может быть и речи.
— Так как же?
— Дадим ей эту тысячу долларов, и пусть делает что хочет.
— А что мы скажем ей? Откуда эти доллары?
— Что-нибудь придумаем. Только пусть уезжает.
Эдгар потушил сигарету в высокой пепельнице. Похоже было, что он боится взглянуть на Януша и сознательно отводит взгляд. И все же не выдержал, взглянул на приятеля и сказал;
— Януш, ты подумай…
Но тут раздался звонок, надо было возвращаться в зал.
Они сразу же вошли в этот причудливый, сталактитовый мир «Поэмы экстаза», наполненный теплым туманом. Их оплели лианы мотивов, вьющиеся между холодных колонн и огней. Теснилась зеленая листва оркестровых красок, и животное дыхание, и одышка засурдиненных труб. Вся эта прозрачная и зеленая, как морская вода, волна вознеслась раз-другой, чтобы рассыпаться пеной причудливых звуков, чтобы наконец достигнуть самого предела — какого-то неопределенного многоголосого крика, в котором стерлась окраска всех инструментов.