Теперь я живу в Миланувеке с Анелей и, в сущности, на ее иждивении, поскольку она работает на шелкоткацкой фабрике. Кошекова тоже часто сюда приезжает и помогает мне, дом их на Праге уцелел, муж по-прежнему работает по мебельной части, а на мебель теперь большой спрос. Хлопот у меня не так уж много, то приберусь в комнате, наведу порядок, пыль сотру, Анеля не очень аккуратная. Но у нас теперь есть радио, иногда слушаю музыку. Я совсем поседела.
Все думаю-гадаю, что ты собираешься делать? Приедешь ли к нам? Мне очень тебя недостает здесь, это верно, но если приедешь, то будем тут вдвоем мучиться. Я сама себе удивляюсь. Удивляет меня бессмысленность любой работы. Анджей так нам до конца и не мог простить, что мы тебя по дороге потеряли. Постоянно упрекал нас, что мы отца потеряли. Ссорился из-за этого с Геленкой, а ведь мы ни в чем не были виноваты. Впрочем, мы знали, что ты с сорокового года находишься в Бразилии. Анджей очень любил тебя. В этом месяце ему исполнилось бы двадцать пять лет. Интересно, женился бы он?
Геленка была очень, очень красивая, и многие ребята были в нее влюблены. Говорят даже, что Януш… Но, может, это сплетни да завидущие глаза Ядвиги.
Я ничего не нашла в нашей прежней квартире, сплошное опустошение, только в стенном шкафу в передней отыскала маленький фарфоровый чайничек, еще моей покойницы мамы. Знаешь, с таким голубым узором. Но голубой узор потемнел от жара и сделался коричневым. А чайничек целый, даже немного высохшей заварки сохранилось на донышке. Только-то осталось нам от нашей квартиры. Да что квартира, от всей жизни: только обгоревший чайничек. Не слишком ли мало? Все кажется мне таким несправедливым! Может, вернешься, сходим вместе на кладбище. Может, тебе удастся найти могилу Антека. Хотя зачем? Все они живут в наших сердцах, маленькие, потом подросшие, а потом совсем взрослые; ты их такими уже не знал. Это были очень хорошие дети.
Кланяюсь тебе, муж мой, и целую тебя, и прошу прощения, и благодарю.
Твоя жена Оля.
Пан Франтишек дочитал письмо и снова взглянул на голубой простор над крышами Копокабаны. Потом погасил свет и вышел, не затворив двери, миновал палисадник, где все издавало тяжелый, влажный, гнетущий запах — белые гардении пахли так резко, что дух захватывало, — и по узкой, мокрой от дождя улочке, сбегавшей от «faveli» спустился к Авенида Атлантика.
С этой широкой, ярко освещенной великолепной улицы океан казался темным и куда более грозным, чем обычно. Ощущался разительный контраст между частицами цивилизации, заключенными в фонарях, тротуарах и домах, и безмерностью стихии. Пан Франтишек отыскал ближайшую лестницу и спустился на пляж. Широкая серебристая полоса песка отделяла его от воды, но океан здесь выглядел более естественным и мирным. В нише бетонированной дамбы, словно Аида и Радамес в подземном храме, целовалась какая-то юная парочка.