Ментона, 19 марта 1938 года.
Дорогой Януш!
Вот и пишу тебе. Получил письмо от Алека, который сообщает, что навестил тебя в Коморове и что будто бы ты собираешься написать мне. Однако за все время моего пребывания в Ментоне я не получил от тебя ни одного письма, это значит — уже около месяца. Наконец, так и не дождавшись от тебя вестей, я решил написать сам, и по довольно серьезному поводу. Собственно говоря, я хотел бы предупредить кого-нибудь на родине, кого-нибудь из близких, что дела мои плохи, что я с каждым днем теряю силы и ясно осознаю это. С постели не встаю, иногда только в пижаме перебираюсь на диван и так и провожу время в каком-то полусне. Ресторанных блюд есть почти не могу, так как пищевод уже отказывает. Видимо, хотя врач об этом не говорит, это протянется не долее двух-трех недель, может быть, месяц. Разумеется, все, чем я располагаю, достанется Эльжбете — авторские права, вещи, книги и пр. Очень немного. Но я бы хотел — и уведомляю тебя об этом, — чтобы кое-какие памятные вещицы — запонки, булавки для галстуков, кольцо с изумрудом, лежащее в сейфе ссудо-сберегательной кассы в Варшаве, — получил Алек Билинский, твой племянник. Не хочу скрывать от тебя, что уношу на тот свет довольно невеселые воспоминания о мире земном, и если бы не такие создания, как твоя сестра, то и вообще жить бы не стоило. Алек мог бы быть моим сыном, и мне нравится думать о нем как о сыне. Таким бы он мог быть: легкомысленным, снобом; культурным, но малосодержательным человеком, и таким бы я его, вероятно, любил, больше того, просто обожал бы, будь он моим сыном…
21 марта
Прервал позавчера письмо и уже не мог за него сесть вчера, до того я немощен. Кроме того, у меня ужасно ослабла воля. Чтобы решиться на что-то, нужны неимоверные усилия, приходится преодолевать тысячи препон. Я прибегаю к самым различным фокусам и фортелям, прежде чем взять наконец перо в руки. И не столько физическая болезнь, сколько именно это и угнетает меня. Разумеется, о том, чтобы творить, не может быть и речи: я, правда, захватил с собой кое-какие тексты, но никак не могу ни проникнуться чуждым мне настроением, ни принудить себя сочинить хотя бы пару тактов. А ведь я так хотел бы написать еще одну песню, нечто такое, что явилось бы прощанием и утверждением этого прекрасного, несмотря ни на что, мира; хотя бы пару тактов, но сильных. Что поделаешь, очевидно, уже не напишу, не выражу того невыразимого, чем до краев полна в эту минуту моя душа и что не хочет и не может пролиться слезой. Ты знаешь, Спыхала как-то мне сказал, что вся моя музыка «выдуманная», и теперь издалека, как будто уже с другого берега, я начинаю подозревать, что, несмотря на всю примитивность его мышления, Спыхала был прав, или, вернее, случайно оказался прав. Самым большим недостатком моей музыки является то, что она «выдуманная». То, что она не возникла непосредственно из земли. Впрочем, я даже не ведаю, из какой земли она могла бы возникнуть. Из приодесской степи? Из романтического пейзажа Оденберга? Из виноградников Прованса? Ведь не из польской же земли, которой я даже не знал? Я вот все читаю «Фауста» и представляю себе, как злился бы бедняга отец, узнав, что я неразлучен с Гете, папа, который так не любил обнаруживать в себе или во мне какие-нибудь немецкие черты. А я вот как раз сейчас неожиданно осознал, как много во мне этих черт. Особенно это проявляется в том, что я верю в метафизическую ценность искусства. Правда, это старомодно и считается косностью, но что ж поделать — верю. Во что-то ведь надо верить. Правда?