— У меня только семь, — пролепетал мент тоном школьника, прямо на уроке уличенного в занятиях онанизмом.
— Тогда седьмое подключи, недоразвитый помет дохлого мула, — отрезал Мансур. — Только боком его поверни. Ну?!
Из свекольно-багрового мент сделался поганочно-бледным.
— От же ж гивно якое… — В его речи вдруг прорезался явственный украинский акцент. — Звиняйте, дядьку, нэ признав…
— О, горе мне, — устало вздохнул Мансур, бережно укладывая ценнейший волос в пенальчик. — Ты кто?
— Сержант милиции Шишенко, — отозвался мент. — А по правде — шиш.
— Шиш… — повторил Мансур. — Маленький самум на краю дороги?
— Согласно этому… как его… Брокгаузу и Ефрону, — угрюмо сказал Шишенко, продолжая вовсю смячать «г», — нечисть, живущая в вихрях на обочинах дорог… Ничего не помню больше… Сам он нечисть, козел… А вы-то кто будете, дядьку? Не разберу что-то…
Мансур вдруг затосковал. Вся его жизнь, такая длинная, показалась теперь короткой и пустой. Никогда, никогда за две с лишним тысячи лет он не встречал своих. Знать о них — знал, много знал, но не встречал. Судьба наша, горько подумал он… И тут же сообразил: ай, хорошее место это Новокузино, не зря на болоте стоит. Тянет сюда наших. И шиш этот. Не нашего рода, конечно, и ущербный, но все-таки. Вроде земляка. И коты, чтоб я не был джинн. Кстати, исчез куда-то медовый.
— Джинн, — коротко представился он. — Джинн Мансур.
— А… — уважительно протянул Шишенко. — Ну а я, стало быть, шиш Шишенко.
— Слушай меня, шиш, — сказал Мансур, волнуясь. — Посидим с тобой, э? Кушать будем, шербет пить будем, э? Поговорим, э? Деньги есть… — Он тряхнул сумкой.
— А посидим! — выдохнул Шишенко. — А то живешь, сука, один, а все козлы! А насчет бабла, это вы, дядя Мансур, зря, обижаете. Я, как-никак, в форме. Пошли вон туда, к хачикам в кабак. Только это… шербета или как его… нету у них, наверно. Зато коньяк есть.
…О шербете в кафе даже никогда не слышали, плов был недоваренной рисовой кашей с тремя сухими кусочками совсем постной свинины, коньяк наводил на мысли о спирте, настоянном на моче жеребой кобылы, кофе отдавал жженой пластмассой. Мансур отказался от всего, заказал себе только блюдо винограда и, пощипывая жухлые ягоды, смотрел, как Шишенко жрет и пьет. И слушал излияния шиша-инвалида. Ныне сержанта милиции. «Не стану платить, — рассеянно думал Мансур. — За такую еду они сами должны платить. Пусть этот дурак с ними разбирается. Он, дурак, не понимает: сегодня они его кормят-поят, а завтра уже он им обязан будет».
Мансур уже жалел, что поддался порыву. Ибо самое первое впечатление не обмануло — шиш оказался редкостной дубиной и жуткой паскудой.