— Готов? Пошли.
Они быстро направились к подъезду. Видя, как Гущин готовится перейти на бег и тянет руку к поясу, за ремнем которого спрятал травматический пистолет, Богданов прошипел:
— Тихо, твою мать. Мы не знаем, куда выходят окна. Они могут палить за двором.
Гущин не был готов к подобному и внутренне тихо паниковал, а внешне — просто следовал за наставником. Домофон и ключ-вездеход. Подъезд. Лифт. Третий этаж. Дверь в квартиру Вахи была металлической, но старой, обитой сверху дерматином. Прокравшись к двери, опера замерли по обе стороны от нее и прислушались. Изнутри доносились звуки возни. Потом что-то упало. Снова неопределенная возня — и приглушенный душераздирающий вопль.
— Твою же…! — выдохнул Богданов и дернул на себя ручку. Дверь оказалась заперта. — Отойди!
Рявкнув, он отскочил сам, прицелился в дверной замок и трижды выстрелил. Проорал «Полиция, всем на пол!» и снова дернул дверь. Она поддалась, но с трудом — пули разрушили личинку и один из штырей ригеля, но второй уцелел и никак не хотел поддаваться.
Изнутри прогремел выстрел. Пуля застряла в двери на уровне груди, исковеркав металл и оставив снаружи шишку — словно на двери выскочил прыщ.
— Вы окружены! Стволы на землю, стреляю! — орал Богданов. Снова дернул дверь. На этот раз она поддалась. Из квартиры загремели выстрелы. Гущин метнулся в сторону, но его зацепило — что-то огнем обожгло руку. Он зашипел, припав спиной к стене.
Богданов просунул в открытую дверь руку и пальнул, целясь вверх.
— Полиция! На пол!
Ответа не было, лишь где-то в глубине квартиры что-то грохнуло, потом раздался звон стекла.
— Гущин, живой?
— Да…!
— Прикрывай, что встал!
Гущин здоровой, правой рукой вскинул пистолет. Богданов заглянул внутрь и, не увидев никого, прыгнул в прихожую.
Основное действо развивалось в гостиной. В ее центре на компьютерном кресле покачивался влево-вправо извивающийся от адских мук, боли и удушья Ваха. На полу под креслом в луже крови, которая все прибывала, валялись несколько похожих на миниатюрные сосиски кровавых обрубков, в которых без труда можно было признать пальцы. На голове Вахи был нахлобучен полиэтиленовый пакет, на шее тугая петля из проволоки. Ваха отчаянно, утробно мычал — это было все, на что он был способен, потому что рот ему предусмотрительно заклеили куском скотча.
По комнате гулял ветер и звуки улицы, потому что широкое окно гостиной было распахнуто. Подоконник был усыпан осколками оконного стекла.
— Пакет! — гаркнул Богданов, прыгая к окну.
Гущин, стараясь не думать о полыхавшей и стремительно немевшей левой руке, подбежал к Вахе и рывком разорвал пакет. Сдернул с лица карманника кусок скотча. Ваха, пунцовый от удушья, с глазами навыкате, захрипел, делая мощный жадный вдох.