Эпизоды с участием Ведерникова отсняли довольно быстро. В одном он должен был с видом олимпийской задумчивости гулять по сырой аллее, идти следовало прямо на близкий треножник с камерой, и от попыток изобразить, будто никакой камеры не существует, шаги Ведерникова, и без того неровные, совершенно спутывались. «Глазами не бегай! Не ухмыляйся! В лужу, в лужу не ходи!» — орал на него режиссер, огромный пухлый мужик с маленьким, как муха, синеватым ртом сердечника, бывший, между тем, тоже какой-то знаменитостью, наполучавший призов на фестивалях и очень забалованный, как вполголоса жаловался Мотылев. Пришлось пройти мимо фатальной лужи раз, должно быть, восемь, прежде чем режиссер удовлетворился.
Две другие сцены были с участием Женечки, которого насильно переодели из яркой лайки в серенький полушерстяной костюмчик и сиротское, черное в белую ватную клетку, пальтишко. Сначала Женечка должен был помочь Ведерникову спуститься по страшно неудобной лестнице от Ленинской библиотеки — огромной, абсолютно голой, начисто лишенной перил и продуваемой бешеным ветром. На удивление, негодяйчик действовал предупредительно, с осторожной сноровкой, он даже вошел во вкус и после, когда съемка уже закончилась, все норовил по пути к фургону поддержать Ведерникова под локоть, проверить, забежав вперед, шаткую тротуарную плитку. Во втором эпизоде попечитель и воспитанник обедали в ресторане — якобы как обычно, потому что Лиды в этой параллельной реальности не было вовсе. Режиссер, замотанный по самые слезящиеся глазки в какой-то бабий, с кистями, рябенький платок, тем не менее творчески игнорировал позднюю осень, пробирающий ветер, шорох первой крупы по мерзлой листве. Он усадил действующих лиц на веранде под веселеньким тентом, где осветительные приборы, целые бочонки со слепящим электричеством, плюс полотняные экраны, мягко растворявшие свет и проходивших за ними людей, создали фальшивый летний денек. Чтобы в кадре не поднимался пар, мясо на стол поставили холодным, вкус у него был глинистый, а съесть для дублей пришлось по четыре порции. Легкий шелковый пиджак, в который обрядили Ведерникова, напитался холодом до последней нитки, тяжелые, просто ледяные вилка и нож выскальзывали из тупых, онемевших пальцев. А вот Женечка ничего: не ежился, аккуратно кушал, почтительно подливал Ведерникову водочки. Кстати пришлась истощенная, больше похожая на гиену уличная кошка, заскочившая на веранду и, припадая к доскам, повлекшаяся по сантиметру на запах съестного. Женечка небрезгливо кормил ее лучшими кусочками прямо с руки, кошка жадно жевала говядину, роняя из пасти ошметки и слюну, снова устремляла трагическую морду к довольному благодетелю — и все это снимала, осторожно наплывая и давая задний ход, внимательная камера.