С этими словами Мотылев отключился, и тут Ведерников понял, что на самом деле означает литературное выражение — быть как в чаду. Некоторое время он стоял перед окном и вроде бы в него смотрел, фиксируя абстрактные диагональные передвижения и темные пятна. Лида, заявившаяся с уборкой, пихнула его сперва плечом, потом тугим углом кожаного кресла, но Ведерников никак не среагировал. Сожаление, служившее темным фоном всей его взрослой жизни, входившее едким ингредиентом во всякое душевное движение и шевеление ума, теперь как бы отделилось от прожитых лет и, освеженное, обрушилось.
Но раньше он неверно все понимал. Он думал, что ничего нельзя исправить, потому что невозможно отрастить отрезанные ноги. Но вовсе не культи были главным последствием фатального прыжка. Главным последствием был Женечка, само его существование, растущая, как опухоль, ценность этого примата — несокрушимого в своей заурядности, то и дело предлагающего хорошим, беззащитным людям смертельный тест на человечность. И вот это повзрослевшее, слишком долго прожившее последствие было как раз устранимо.
Время от времени Ведерников выныривал из своего чадного бессознательного и обнаруживал себя, например, на кухне, ярко освещенной, перед странной живописью из еды на собственной тарелке, или в необычайно мокрой, забрызганной ванной, сидящим на опущенной сидушке унитаза. Все становится чуждым, когда решаешься убить человека. Но по всему выходило, что он и только он, Ведерников, может совершить это, по меркам УК, преступление, не повредив глобального хода вещей. Предстояла страшная работа над страшной ошибкой. По большому счету, из мироздания просто вычтется его так называемый подвиг, Ведерников отзовет спасение пацанчика, хотя теперь заплатить за это придется как за отдельное, ни с чем не связанное действие. Но оплата Ведерникова пока не волновала. Главное — не дать негодяйчику снова добраться до Киры.
* * *
Решиться убить человека все равно что самому стать мертвым. Нового года Ведерников почти не заметил: что-то пил, с кем-то, блескучим и вертлявым, говорил, в какой-то момент стоял на балконе, изрыгая тягучую горькую массу в огнистую ночь, а трагически накрашенная мать тянула его за пиджак, постепенно сползавший с плеча. Для тех, к примеру, кто лежит на кладбище, праздники и даты не имеют значения, никаких новых годов для них не наступает.
Ошеломленный предстоящей ему ликвидацией негодяйчика, Ведерников сам сделался очень уязвимым. Несколько раз он среди бела дня чуть не попал под колеса, причем в самом опасном случае это было такси, которое сам Ведерников и вызвал и почему-то ждал, стоя посреди проезжей части. Однажды, не обратив внимания на провисшую и втоптанную в слякоть заградительную ленту, Ведерников пошел по панели, над которой невидимые, но усердные рабочие чистили от снега мокро шуршавшую крышу. Единственно чудом плотный мякиш, звучно влепившийся в асфальт перед ботинками Ведерникова, не задел его склоненной, тяжкой думой обнесенной головы. Еще Ведерников стал невнимательно одеваться, плохо, неровно застегиваться; в результате он, представляя собою рыхлый кокон с уползающим шарфом, заполучил пренеприятную простуду, из-за которой в горле при кашле будто вспыхивал порох.