Женечка уселся удобно, плотно. Он буквально излучал самоуверенность, его, похоже, нисколько не смущало трагикомическое альпийское приключение. Негодяйчик загорел, загрубел, неандертальские волосы его отросли и торчали во все стороны, падали на добрые глаза. «Ну, мы с Кирой немного отдыхали, — сообщил он солидно. — Мне пришлось пораньше уехать, бизнес сам по себе не делается. Не хотел ее, конечно, оставлять в больнице. Но она уже поправлялась, сама меня вытолкала. Вы, дядя Олег, как она приедет, ее не ругайте. Она очень боится, что вы скажете». «А ты не боишься?» — вкрадчиво спросил Ведерников. «Боюсь, если честно, через Киру как бы, — с неожиданной мягкостью ответил негодяйчик, глаза его были будто ложки теплого супа. — Нельзя недооценивать женские чувства. Я-то ее оставил в безопасности, в шезлонге, с термосом, с конфетами. А она бросилась за мной. Но я на будущее учту. Женщин надо от мужских дел оберегать».
С этими словами негодяйчик расслабленной обезьяньей пятерней сгреб волосы со лба, и Ведерников, похолодев, увидал у него над плоским местом, где срастались брови, багровую запекшуюся дырку — в точности там, куда Корзиныч напирал стволом, показывая, как надо. «Что это у тебя такое?» — спросил он перехваченным голосом. «Укусил кто-то, — ответил Женечка с легкой досадой. — Ходили один подвал смотреть под склад, там были такие мягкие комары. Может, и еще кто был, покрупнее. Не заживает который день». «А ты не расчесывай», — счастливым голосом вмешалась Лида, внося в комнату самое расписное блюдо с пышным, как парчовая подушка, мясным пирогом. От этого пирога, пустившего под ножом упоительный сок, вдруг напахнуло былыми временами, маленьким счастьем, ясностью дней. А теперь перед Ведерниковым сидел заматеревший негодяйчик с пулевым отверстием во лбу, еще более живучий, чем виделось в кошмарных снах, — сидел, совершенно неуничтожимый, и преспокойно кушал, обменивался с Лидой ласковыми шуточками, ловко подкладывал Ведерникову на тарелку пирога, котлетку, сыр, виноград.
Ведерников все это ел, просто чтобы уничтожить, и объелся до затрудненности дыхания. Твердый, как дерево, розовый сыр, привезенный негодяйчиком из-за границы в количестве целой головы, из которой с трудом выпилился клин, отдавал орехом и лекарством, все норовил вернуться острой отрыжкой. В этом обеде, безусловно, были минуты, когда Ведерников мог встать, уйти в спальню, вернуться с оружием и выстрелить. Но тяжело груженный стол, который было не опорожнить и десяти едокам, крепко припирал Ведерникова к месту, а потеплевшая, ожившая Лида все хлопотала около негодяйчика, все чмокала его в облепленную плоским волосом макушку. Наставь Ведерников пистолет — она бросилась бы всем тяжелым, бурным телом защищать ребенка, вышибла бы оружие, повисла, лишила бы единственную попытку всякого шанса. Потому Ведерников цепенел, и злился, и желал конца обеда так же страстно, как несколько часов назад желал появления негодяйчика, выхода его под выстрел.