.
Летом 45-го, когда Дону было четырнадцать, дед научил его курить. Шел третий год увольнения Лютера из армии, и годы эти давались ему непросто. Он занимал себя тем, что вяло пытался составлять сборник стихов, которые писал со времен Первой мировой. Армейские чины списали его в тираж после долгих лет службы – возникла потребность в новом подходе и новых людях: более молодых и более безжалостных, в негодяях, еще более ловких и кровожадных, чем Лютер, соответствующих новым методам быстро меняющейся модели сбора разведданных. Жена Лютера Вера умерла зимой, за год до этого, и большой дом на вершине холма казался слишком просторным для старика и его внука.
Горечь деда уравновешивалась его тонким черным юмором, отточенной и одновременно приземленной манерой самоуничижения, которая в конечном счете скорее бодрила, чем удручала. Мы муравьи. Даже не муравьи. Мы мошки, парень. Так что не пренебрегай молитвами. Он издавал свой ужасный хрюкающий смешок и хлопал Дона по плечу, будто они были парочкой молодых лейтенантиков, обменивающихся шутками.
Семейные вопросы они не обсуждали. Вместо этого они решали, в какой колледж лучше пойти Дону и какую профессию выбрать. В ту пору Дон склонялся к «Роджерс энд Уильямс» [56] с прицелом на океанографию. В реальности же он провел четыре года в Университете Западного Вашингтона [57] и еще два года в Стэнфорде, а в промежутке женился на очаровательной Мишель. Лютер субсидировал то, что не смогли покрыть три стипендии Дона. Летние месяцы каникул, проведенные в доме деда, казались событиями из какой-то другой жизни, но Дон помнил их с пугающей ясностью.
Погода была апокалиптической. Застывшие дни, окаймленные серым небом и бурой травой. Жаркие дни, заполненные зноем и мухами. Мухи ползали повсюду, бились изнутри о стекла всех светильников, устилали своими трупами светлые постельные покрывала, льнули к старым оконным сеткам, словно сине-зеленые занавески, наполняя пространство похоронным гулом.
Лютер днями просиживал на крыльце, несмотря ни на что. Все пространство вокруг его ног и цветочная полка над головой были покрыты пустыми и полупустыми стаканами, выстроенными неровными рядами, словно свечи в средневековой церкви. Он восседал в раскаленной голубой тени, безостановочно куря и глуша скотч бутылками без видимого эффекта, одетый в неизменный строгий костюм, которых в его шкафу имелось не меньше десятка. Его галстук был закинут за плечо, глаза за стеклами очков в толстой оправе затуманены. Сквозь защитную дверную сетку из гостиной доносилось потрескивание «Филко»